В доме, в горнице, довольный показом своего справного хозяйства, Лукьян опять выпил и уж окончательно опьянел. Ему вдруг кинулись в глаза белые нательные рубахи парней. Он снова с хитрецой взглянул на сына, на гостя, а потом хватил себя ладонью по коленке.
— Ребяты, ёканый бабай… А ведь я вас обряжу, я так вас сейчас обряжу, что к зеркалу прилепитесь на целый день!
Он как-то торжественно, развалисто заходил, запокашливал возле двух больших сундуков, что стояли тут же, в горнице, у тесовой заборки. Сундуки были добротные, старинные, обитые желтой полосной жестью. Нутряные замки их отозвались на повороты ключа тонким мелодичным звоном.
— А ну, разложи товар, купец!
Как-то по-хозяйски старательно, неторопливо, любуясь и радуясь, выкладывал Лукьян на убранную кровать, на широкую лавку, а потом и на цветные половики лежалые праздничные наряды.
Андрей замер от волнения, он еще не видел ничего подобного. Грустный восторг захватил его. Вот это да-а…
А в горнице над сундуками в полосах солнечного света взвивались, вспыхивали и таинственно гасли самые-то разноцветные радуги: желтые, зеленые, голубые, кремовые, палевые, красные шелка мужских рубах и женских кофт, потом запестрели ярчайшие платки, полушалки, кашемировые шали и расшитые полотенца, извивно распластывались гарусные опояски, с тихим свечением опадало вниз слежалое, зажелтевшее кружево постельных подзоров, наволочек и дамских шарфов… Наконец, слабым крылом большой птицы припала к самой ножке стола ажурное плетево черной шелковой файшонки.
Лукьян разлохматился, раскинув руки, плясовым шагом завышагивал по горнице. Глаза его горели.
— Ах, ты яблочко кедровенькое, растако-сяко смолевинькое… Ну, как товарец, каковы рубашенции?… Налетай, еканый бабай!
Лицо Степана то краснело, то бледнело, его угнетал еще не осознанный стыд перед Андреем. Парня вдруг потянуло в даль прошлых годов. Отец всегда ходил в этих праздничных рубахах — удивлял. Да и сам он их постоянно нашивал, только ему, школьнику, всегда перешивали из этого вот сундука. А не задумывался ведь ты, Степа, гордился даже, что лучше всех в классе одевался — заботный отец, вона сколь добра справил! Можно, конечно, и справить, но не столько же! Погоди, погоди… Кинется, бывало, батя примерять рубаху, а она и ему то мала, то велика. Это что может означать — одежка-то, выходит, с чужого плеча. Одесса-мама, а бабай, кажется, и вправду ёканый…
— Что стоим?! — задорил ребят Лукьян и весело, сочно смеялся. Выбирай, покуда я добрый. А то шмык-шмык и сундук закрыт. Андрей батькович — бери. Починай!
Андрея спас Степан. Медленно прошелся по горнице и начал выбирать рубаху. Он скоро приглядел кремовую, с яркой вышивкой по подолу и вороту. Выпрямился и горько усмехнулся, вспомнил, как с нехорошим намеком дразнили его еще в шестом классе: «Степашка, вечно ты с обновкой…»
Андрей надевал рубаху как-то неловко. Показалось ему, что все упирался упругий еще шелк, никак не хотел он сразу свыкнуться, прилегать к чужому телу…
Степан к столу не вернулся, потоптался у сундука, как бы невзначай спросил отца:
— А что, батя, в придельчике?
— А всево помаленьку. Иголки, булавки, пуговки — мелочевка всякая. Что, Степша, глаза разгорелись, все тебе высмотреть захотелось — смотри!
Лукьян отбросил с глаз потные волосы и припал к узкому, шириной в ладонь, ящичку с крышкой, что был приделан к внутреннему верхнему краю сундука. Почти с ловкостью фокусника выхватил оттуда серебряный кругляш карманных часов с толстой серебряной же цепочкой и довольно большим брелком в виде слона.
— Что, сыне, засвербило в глазу? Мозер! Дарю, дарю тебе, Степша! — загорелся щедростью Лукьян. — У тебя ж давно была мечта об этих часах. Владей!
— Там еще было… — замялся Степан, не зная, что именно еще хранил отец в придельчикс сундука.
— Хитер ты у меня, парень. На понт берешь, — по-своему понял Лукьян сына и повернулся к нему. — Что было, то не сплыло. Есть и еще серебришко, да оно тебе ни к чему. Так, на погляд разве. Во, крестики!
ebooksa