К лошадям у неё была несомненная слабость (она «обожала их», по выражению Персеваля де Буленвилье), и Маргерит Ла Турульд рассказывает, что она и в Бурже ездила верхом для собственного удовольствия. Несомненно, однако, что не все лошади, которые у неё имелись, были куплены на королевские деньги: о её любви к лошадям знали, и поэтому, когда ей хотели доставить удовольствие, ей дарили лошадей; мы видели, что герцог д’Алансон в самом начале подарил ей коня, а в дальнейшем «несколько коней» были ей посланы в подарок герцогом Бретанским.
Некоторые представители клира, набивавшие себе мошну как могли – не только англо-бургиньонское духовенство, но и Режинальд Шартрский, – усматривали тяжкий соблазн в том, что восемнадцатилетняя девочка увлекалась лошадьми, красивым оружием и разноцветными тряпками (но драгоценностей она не носила, кольца она сохранила самые простые, из Домреми, – если бы на ней когда-либо видели драгоценности, это было бы, несомненно, упомянуто во время процесса).
«И у моих братьев осталось моё имущество, лошади, кажется, мечи и другое добро, в общей сложноститысяч на двенадцать экю… Всё, что у меня было, было на собственные деньги моего короля». Говорит она это в ответ на глупейшие вопросы: откуда взялся меч, откуда взялась лошадь, с которыми она была взята в плен, – понятно, на казённые средства, и мало ли что у неё было и должно было быть. «Добро на десять или двенадцать тысяч, которое у меня есть, – невеликая казна для ведения войны; это негусто».
Она, конечно, знала своих лошадей и помнила – вероятно, правильно, – что было их у неё что-то вроде двенадцати; помнила вообще, что у неё имелось («лошади, мечи»…). Но тяжкие сомнения возникают, когда она пытается определить «на глаз» денежную стоимость своего имущества.
Как-то раз она сама сказала про себя во время процесса: «Я не начальник монетного двора и не казначей королевства Французского». Действительно, можно найти определённые указания, позволяющие заключить, что, тратя деньги и раздавая их, по свидетельству современников, направо и налево, она, в точном смысле слова, не умела деньги считать и не знала их действительной цены. На все её расходы счета выписывал её «клерк» Эмон Рагье и посылал счета в казначейство, которое платило. Изучала ли она сама очень тщательно эти счета? Едва ли. Когда она купила в Санлисе лошадь епископа, счёт был, по обыкновению, направлен в казначейство, и через полтора года, во время процесса, ей казалось, что лошадь стоила 200 салютов (около 200 экю); между тем этот счёт сохранился, и выписан он на 137 фунтов 10 су турнуа звонкой монетой, т. е., как ни считай, 125 салютов самое большое; её лошадь стоила на самом деле почти вдвое дешевле, или, если угодно, деньги стоили почти вдвое дороже, чем она думала.
В январе 1430 г. Джеймс Пауэр («Польнуар»), тот самый художник-шотландец, который когда-то расписывал в Туре её знамя, обратился к ней с просьбой дать приданое его дочери, выходившей замуж; Жанна, по-видимому, не могла послать ему сама сколько хотела или сколько тот просил (это показывает лишний раз, что крупных наличных денег у неё не было, и казна оплачивала её расходы по мере надобности), и она отослала турскому муниципалитету письмо с просьбой дать ему 100 экю. Муниципалитет взвыл, и не без оснований: «Было постановлено отнюдь таких денег не давать, потому что городские средства надлежит расходовать на нужды города и не как-либо иначе. Но из любви к Девушке и в её честь устроить от имени города моление за оную девицу… и выдать оной девице ко дню её бракосочетания хлеба и вина», стоимостью не более чем на 5 экю. Жанна явно не отдавала себе отчёта в том, что 100 экю были бы для девицы Поль нуар слишком уж большим подарком.
10-12 тысяч экю, в которые она определяет стоимость своего собственного имущества, – действительно не так уж «густо», если принять во внимание, что Ла Тремуй только по одной статье, в качестве камергера, получал официального жалованья 18 тысяч экю в год. Но если посмотреть на покупательную способность экю, то 10–12 тысяч – всё же цифра что-то уж очень высокая, – тем более что у её братьев в действительности «осталось» от неё немного: после её смерти жили они в весьма скромных условиях.
В орлеанских счетах 1429–1430 гг., где считали обычно на обесцененные парижские су, несколько раз указывается точно, что 1 экю стоит 64 су. Тогда вот какие получаются цены в экю: начальник отряда городского ополчения за участие в осаде Ла Шарите, т. е. примерно за месяц службы, получал содержания 8 экю; простой ополченец получал 1 и экю; 4 она (немного больше 4 метров) белого лёгкого сукна стоили 1 экю; 3 пары штанов и 3 пары сапог вместе – немного больше 1 экю; пошивка камзола – Уг экю; конская сбруя – немного больше 1 экю; бочонок вина – 16 экю и т. д.
Дошедшие до нас счета королевской казны по расходам Девушки за два месяца (август – сентябрь 1429 г.) выписаны в общей сложности на сумму, которая не превышает 700 экю. Сюда входит и покупка все той же лошади в Санлисе, и другой лошади в Суассоне, которая стоила всего 38 фунтов 10 су турнуа звонкой монетой, т. е. около 35 экю. Исходя из этого можно считать, что 5 верховых лошадей да 7 мало ценившихся рысаков, которых она считала, по-видимому, своим главным достоянием, стоили 900 экю или 1000. С другой стороны, её первоклассные латы, сделанные в Туре, стоили 100 фунтов, т. е. меньше 100 экю, а роскошная одежда, подаренная ей герцогом Орлеанским, стоила 15 экю (включая материю и работу). До 10–12 тысяч экю отсюда весьма далеко.
Но если Жанна была явно склонна преувеличивать стоимость вещей, то нужно сказать, что во всех счетах этих лет цифры резко скачут вверх, как только речь заходит о затратах на военные действия: фунты и экю сразу считаются тысячами. А Жанна, говоря о совокупности всего, что у неё было, определяет всё это «добро» вместе взятое как свою «казну для ведения войны» – т. е. сюда входили, очевидно, и «деньги на уплату людям моего конвоя». В этом отношении её научил, вероятно, горький опыт безденежья под Ла Шарите: к весне 1430 г. она, как видно, раздобыла у короля достаточно денег, чтобы прокормить в случае надобности не только своё ближайшее окружение, но и хотя бы небольшой отряд ратных людей, что она и сделала действительно в апреле – мае. В момент, когда она была взята в плен, командуя этим отдельным, хотя и небольшим отрядом, она должна была иметь несколько тысяч экю наличными; эти наличные деньги она, очевидно, и засчитала в «10–12 тысяч», всё же остающиеся сомнительными.
О своём собственном завтрашнем дне она, конечно, не думала. Вопреки утверждению, по ошибке повторяющемуся иногда до сих пор, она не стала домовладелицей в Орлеане: как показало более внимательное изучение соответствующего документа, покупательницей «в рассрочку» дома в приходе Сен-Маклу была не Pucelle, а какая-то никому не интересная Pinelle.
Верно то, что в эти зимние месяцы она много бывала в Орлеане, где население было к ней так привязано, и в его окрестностях. Рождество она встретила в Жаржо. В Париже инквизиция утверждала в дальнейшем, что в самый день Рождества брат Ришар в Жаржо причастил её трижды, а Пьеррон – дважды. Но на Руанском процессе об этом не было речи. Из её же собственных слов видно, что как раз в Жаржо повеяло холодом в её отношениях с Ришаром из-за Катрин из Ла Рошели. 19 января город Орлеан устроил пир в её честь. Из другого недавно опубликованного счёта (от 24 марта 1430 г.) видно, что она вновь побывала в Орлеане, и заметно позднее (должно быть, в феврале или в начале марта). Во время поста, начавшегося 1 марта, брат Ришар с огромным успехом проповедовал в Орлеане, и город вскоре включил даже в свой герб монограмму Христа; у Ришара и при дворе оставались серьёзные позиции, в мае он опять сопровождал в Орлеане королеву Марию, чей духовник Рафанель был тоже реформированным францисканцем. Только через год инквизитор Пуатье, доминиканец, по определению враждебный францисканскому культу имени Иисусова, добился заключения Ришара в тюрьму (причём неизвестно, как эта история кончилась). Но после случая с Катрин из Ла Рошели отношения между Девушкой и Ришаром вряд ли были особенно близкими: она знала, что он «остался ею очень недоволен», и в течение большей части марта, когда Ришар проповедовал в Орлеане, она была уже с королём в Сюлли.
В феврале герцог Савойский тремя письмами подряд довёл до сведения Карла VII, что никто с англо-бургиньонской стороны не приедет 1 апреля на мирный конгресс в Аррас; он предлагал теперь попытаться собрать этот конгресс на 1 июня; Карл VII, находившийся в Сюлли «в гостях» у Ла Тремуя, уцепился за эту последнюю надежду. Тем временем бургундские войска начинали концентрироваться на севере, и 20 февраля Иоанн Люксембургский выступил с бургундским авангардом из Перонны. Почти одновременно бургундские войска начали проявлять активность в Шампани, в районе Труа. Вслед за тем Филипп дал приказ собираться всем своим войскам и во Фландрии и в Бургундии. В Англии шли приготовления для отправки на континент новой армии, которая действительно высадилась в апреле вместе с самим малолетним королём Генрихом VI; английское правительство желало теперь своим чередом короновать его в Реймсе, а так как Шампань надо было для этого предварительно завоевать вновь, оно 12 февраля переуступило эту провинцию в лен Филиппу Бургундскому и затем предоставило ему субсидию для фактического овладения Шампанью.
Вся «человеческая мудрость» королевского Совета, все планы получить мир «иначе, нежели на конце копья» обращались в дым. Буржскому правительству удалось лишь добиться продления перемирия на один месяц, до Пасхи, т. е. до 17 апреля (и то если только верить Монстреле, который один об этом продлении говорит). Встревоженный угрозой, нависшей над Шампанью, город Реймс в первой половине марта письменно обратился за помощью к королю и к Девушке. Она ответила 16 марта:
«Дорогие друзья, которых очень мне хочется повидать, я, Девушка Жанна, получила ваши письма, сообщающие о том, что вы боитесь быть осаждёнными. Будьте уверены, что этого не будет, если мне удастся их встретить; а если случится, что я их не повстречаю и они у вас появятся, то затворите ваши ворота, потому что я скоро буду с вами; и если и они будут тут, то они у меня с такой быстротой станут нацеплять свои шпоры, что не будут знать, откуда их взять, и конец им придёт так быстро, что долго ждать не придётся. Больше вам сейчас не пишу, только ещё о том, чтоб вам всегда быть добрыми и верными. Молюсь Богу, чтоб Он вас хранил».
И приписка:
«Я вам сообщила бы ещё некоторые новости, которые вас очень обрадовали бы, но боюсь, как бы письмо не было перехвачено по дороге и не открылись бы эти вести. – Жанна».
Три дня спустя Карл VII со своей стороны написал Реймсу, обещая оказать помощь «прежде всех иных дел» и послать войско «под начальством весьма им желанного вождя».
Вслед за тем от Реймса пришли новые письма, касавшиеся внутреннего положения в городе. Дело в том, что там уже в конце февраля был открыт англо-бургиньонский заговор, организованный агентами епископа Кошона, и буржское правительство опасалось, по-видимому, новых измен. На заверения города в своей преданности Девушка ответила, что король доверяет им вполне. Но в этом втором её письме (от 28 марта) нет уже прежней уверенности в её собственном скором приходе.
«Дорогие друзья, знайте, что я получила ваши письма, в которых говорится о том, как королю сообщили, что в его городе Реймсе есть много злодеев. Знайте также, что это правда, ему действительно сообщили, что многие у вас вступили в сговор, хотели предать город и впустить бургиньонов. А с тех пор король точно узнал обратное, потому что вы прислали ему доказательства, и он вами очень доволен. Верьте, что вы вполне в милости, и если вам будет нужда, он вам насчёт осады поможет; он отлично знает, сколь вы страдаете от жестокости противников, этих изменников-бургиньонов; по воле Божией, он и освободит вас скоро, то есть как только будет возможно. Итак, прошу вас и умоляю, дорогие братья, беречь город для короля и очень заботиться об охране. Скоро вы более подробно узнаете добрые вести о нас. Больше вам сейчас не пишу, только ещё что вся Бретань стала французской и герцог должен послать королю 3000 бойцов с содержанием на два месяца. Молюсь Богу о вас, да хранит Он вас. – Жанна».
ebooksa