Свой первый паспорт мне пришлось получать как преступнику.
Районная управа времен немецкой оккупации. Все, кто топчет землю в поселке, должны иметь документ — удостоверение личности, где вместо фотокарточки отпечатки двух больших пальцев. Фотокарточка — вещь ненадежная, ею трудно удостоверить личность. Иное дело два чернильных пятна, оттиснутые собственными пальцами на собственном удостоверении. Пальцы себе не отрубишь, а все черточки и извилины, которые пролегли на коже, есть и на бумаге. Говорят, таким манером когда-то ловили воров.
Получить документ не так-то просто. Нужно прийти раз десять. Порядки в управе установлены по всем правилам первоклассной бюрократии.
За первым столом, где выдают удостоверения, склонился сгорбленный старик с большой блестящей лысиной и с большим носом, полученным в наследство, видимо, от родовитых родителей. Он шелестит бумагами и время от времени окидывает посетителей быстрым, настороженным взглядом из-под старинных, перевязанных нитками очков, которые, кажется, и держатся на носу только благодаря на редкость солидному его размеру. На старике форменный выцветший сюртук. Такие сюртуки носили бог знает кто и когда. Держится важно, как настоящий пан.
Перед столом стоит очередь, ждет. Даже для того, чтобы просто спросить что-нибудь у старика, нужно выстоять в очереди. Мучительно тянутся минуты. И вдруг — неожиданное. В комнату влетает высокий, перетянутый в талии немецкий офицер, бросает на стол перед стариком какие-то бумаги, тычет в них пальцем, злобно брызжет слюной, говорит что-то по-немецки, а потом хлещет черным стеком по плечам, по лысине, по лицу. Посетители со всех ног бросаются к двери.
Спустя час кое-кто снова заходит в комнату. Старик сидит за столом, без очков, с заклеенными желтым пластырем кровоподтеками на лысине и на лице, вид у него спокойный, деловой.
— Строгий офицер, — поучительно говорит он о немце, который отхлестал его. — На то и власть, чтобы строгой быть…
Подслеповато наклонившись над самым столом, он шуршит бумагами, что-то пишет, аккуратно выводя стародавним, красивым почерком каждую букву.
Я знаю старика не с того дня, когда пришел за документом, который будет подтверждать поселковым полицаям и немцам законность существования моей шестнадцатилетней личности. Знакомство с ним началось раньше…
В то время, когда мы, обычные школьники, загорелись чудесным, ненасытным пламенем страсти к книге, в поселковой лавке на полке, в близком соседстве с хомутами, мылом, бочкой рыжего кислого варенья из свеклы, лежали только серые, скучные брошюрки о способах торфодобычи и большом вреде, который приносит населению малярийный комар. Лавка ни в какой мере не могла удовлетворить наш спрос на книгу. Библиотека делала больше. Но и там было очень мало того, чего так жаждало сердце.
Мы доставали книги как умели.
В нашем поселке жили пенсионеры-железнодорожники и разный чиновный люд, изгнанный империалистической войной из западных районов.
Магнатом среди них казался Зигмунд Матиевский, обладатель полного комплекта приложений к старой «Ниве» за несколько лет.
Книги Матиевский продавал и особенно заядло торговался, когда понял, что без них нам нет жизни.
— Это же Луи Буссенар! — говорил он, возводя глаза к небу и печально вздыхая. — Теперь таких писателей нет. Не жалейте за такую книгу пятерку, молодцы. Что сейчас за пять рублей купишь?..
Мы очень хорошо знали, что можно купить за пятерку. По довоенному времени за такие деньги любой продавец лавки мог отвесить более килограмма конфет-подушечек или сладких вяземских пряников. Чтобы заработать пятерку, нужно было отнести на станцию и продать десять березовых веников или сбить для базы «Плодоовощ» двенадцать ящиков под помидоры. Но мы с расходами не считались. Луи Буссенар и другие, приносившие несравненно большую сладость, чем конфеты и пряники, были достойны денег.
«Мертвые души» Гоголя стоили двенадцать связанных и отнесенных на станцию веников. «Князь Серебряный» А. К. Толстого — двадцать ящиков под помидоры, роман Флобера «Саламбо» был куплен, можно сказать, ценою крови. Книгу приобретали зимой, деньги зарабатывали колкой дров на почте. Мой друг Кузьма рассек себе топором ботинок, а вместе с ним и большой палец.
Мы уважали Зигмунда Матиевского. Он драл с нас немалую копейку за книги, но мы его уважали. Не каждый человек мог сохранить столько старых, добрых книг.
Иной раз одолевали сомнения. Несколько книг старик продал нам с порыжевшими, но неразрезанными страницами. А перед тем он расхваливал их как только мог. Были основания думать, что он сам их никогда не читал.
ebooksa