– Через десять лет, – продолжал он, – твой отец умрёт и оставит тебя без пенни, с одними долгами. Ты будешь почти сорокалетней, без денег, без профессии, без шанса выйти замуж. Просто неимущая пасторская дочь, каких в Англии десятки тысяч. И после этого, как ты думаешь, что с тобой будет? Ты должна будешь найти себе работу, работу такого рода, на которую берут пасторских дочек. Гувернантки, например, или компаньонки к какой-нибудь болезненной старой карге, которая будет занимать себя мыслью о том, как бы тебя унизить. Или ты вернёшься к преподаванию в школе; учительница английского в какой-нибудь ужасной школе для девочек, семьдесят пять фунтов в год и содержание, и каждый август две недели в пансионате на морском побережье. И всё это в процессе увядания, высыхания, становясь всё угрюмее, всё более угловатой и одинокой. И поэтому…
Произнося «поэтому», он потянул Дороти к себе и поставил её на ноги. Она не оказала сопротивления. Его голос околдовал её. Сознание её столь сильно было поглощено перспективой угрожающего ей будущего, пустоту которого она способна была оценить гораздо лучше, чем он, что её охватило такое отчаяние, что, если б она заговорила, то сказала бы: «Да, я выйду за вас замуж». Он очень нежно обхватил её одной рукой и немного притянул к себе. Но даже сейчас она не попыталась этому воспротивиться. Глаза её, как загипнотизированные, уставились в его глаза. Обнимая её одной рукой, он словно защищал её, укрывал, оттаскивал от края серой, убийственной бедности, возвращая в мир приятных, желанных вещей, к безопасности и лёгкости, к красивым домам и хорошей одежде, к книгам, друзьям и цветам, к летним дням и дальним странам. И так, с минуту, толстый, развратный холостяк и по-девичьи худенькая, хрупкая девушка стояли лицом к лицу, глаза в глаза. Тела их соприкасались, и поезд раскачивал их в такт своему движению, а облака, телеграфные столбы, живые изгороди в затуманенных почках, зелёные поля с молодой пшеницей пролетали мимо незамеченными.
Мистер Уорбуртон сжал объятия крепче и притянул Дороти к себе. И от этого чары рухнули. Видение, сделавшее её беспомощной, – картина бедности и бегства от бедности – внезапно исчезла, и осталось только шокирующее осознание того, что с ней сейчас происходит. Она в объятиях мужчины – толстого, пожилого! Её захлестнула волна отвращения и смертельного страха, и, казалось, всё внутри у неё сжалось и заледенело. Толстое мужское тело толкало её назад, вниз; его большое, розовое лицо, гладкое, но, в её глазах, старое, – надвигалось прямо на её лицо. Резкий мужской запах ударил ей в ноздри. Она отпрянула. Волосатые бёдра сатиров! Она начала яростно сопротивляться, хотя он, на самом-то деле, почти не прилагал усилий, чтобы её удержать. Ещё минута и она вырвалась, и, бледная и дрожащая, упала на сиденье. Она смотрела на него глазами, которые от страха и отвращения на минуту стали глазами другого, незнакомого человека.
Мистер Уорбуртон остался стоять, разочарованно глядя на неё с покорностью и даже с изумлением. Казалось, его это ни капли не расстроило. Когда к ней вернулось спокойствие, она осознала, что всё сказанное им было не более чем трюк, призванный сыграть на её чувствах и уговорить её принять его предложение о замужестве. Ещё более странным было то, что, говоря это, он не был всерьёз озабочен, выйдет она за него или нет. Фактически, он просто развлекался. Вполне вероятно, что всё это было затеяно лишь с одной целью – соблазнить её.
Он сел, но более осторожно, чем она, позаботившись о стрелках на брюках.
– Если ты хочешь потянуть за шнур экстренной остановки, то лучше сначала проверить, есть ли у меня в бумажнике пять фунтов.
После этого он вполне пришёл в себя, насколько это возможно после такой сцены, и продолжил разговор без каких-либо признаков смущения. Чувство стыда, если оно когда-нибудь у него было, исчезло уже много лет назад. Возможно, нечистоплотные отношения с женщинами убили это чувство за годы его жизни.
Дороти же где-то около часа чувствовала себя не в своей тарелке. Но некоторое время спустя поезд доехал до Ипсвича, где остановился на четверть часа и где можно было отвлечься, сходив в буфет и выпив чашечку чая. Последние двадцать миль путешествия они беседовали вполне дружелюбно. Мистер Уорбуртон не возвращался к предложению о замужестве, но, когда поезд подъехал к Найп-Хиллу, он вернулся, правда, не с такой серьёзностью как раньше, к вопросу о будущем Дороти.
– Так ты действительно полагаешь, что вернёшься к работе в приходе? К банальной рутине, к общим обязанностям, к обычным делам? К ревматизму миссис Пайтер, к мозольному пластырю миссис Левин и ко всему остальному? И такая перспектива тебя не смущает?
– Не знаю. Иногда – смущает. Но я думаю, что, как только приступлю к работе, всё будет нормально. Я к этому привыкла, вы же знаете.
– И ты сможешь годами переносить своё расчётливое лицемерие? Ведь всё идёт к этому, ты понимаешь. Не боишься, что правда выйдут наружу? Уверена, что не начнёшь учить детей в воскресной школе читать «Господи, помилуй» шиворот навыворот, или не прочтёшь в «Союзе матерей» пятнадцатую главу Гиббона вместо Джин Стреттон Портер.[108]
– Я так не думаю. Потому что, видите ли, я чувствую, что такого рода работа, даже если она заключается в чтении молитв, которым ты не веришь, или в обучении детей вещам, которые ты не всегда считаешь правильными, – я на самом деле чувствую, что эта работа в какой-то степени полезна.
– Полезна? – переспросил мистер Уорбуртон с неприязнью. – Ты слишком любишь это наводящее тоску слово «полезна». Гипертрофированное чувство долга – вот что с тобой творится. А вот мне, даже малейшая доля здравого смысла подсказывает, что, когда всё идёт хорошо, необходимо хоть немного повеселиться.
– Но это гедонизм, – возразила Дороти.
– Дорогое моё дитя! Покажи мне хоть одну жизненную философию, где не было бы гедонизма. Ваши отвратительные христианские святые – самые большие гедонисты. Они ищут вечного блаженства, тогда как бедные грешники не надеются больше, чем на несколько лет. В конечном счёте мы все стараемся немного повеселиться, просто у некоторых людей это принимает такие извращённые формы. Твоё представление о веселье сводится к массированию ног миссис Пайтер.
– Это не совсем так, но… о, я просто не могу это объяснить.
Она могла бы сказать, что, хоть вера её и утрачена, она не изменила, не могла изменить, не хотела менять весь свой предыдущий духовный опыт; что её вселенная, несмотря на то, что сейчас она казалась пустой и лишённой смысла, всё же по сути была христианской вселенной; что образ жизни христианина всё-таки был для неё естественным. Но она не могла облечь это в слова и чувствовала, что, если и попытается это сделать, он, вероятно, её высмеет. Поэтому она неловко заключила:
– Я почему-то чувствую, что мне лучше продолжать жить, как было раньше.
–
Вопреки обыкновению, Дороти улыбнулась.