Нельзя сказать, что у неё были сомнения по поводу внешних обстоятельств её будущего. Она ясно представляла, что ей предстоит. Вероятно, лет десять неоплачиваемой работы в приходе, затем возвращение к работе школьной учительницей. Совсем не обязательно в такой школе, как у миссис Криви, – несомненно, она сможет найти для себя что-то получше; в школе более или менее запущенной, более или менее похожей на тюрьму, а, может, еще более мрачной, более бесчеловечной и тяжёлой. Но что бы ни случилось, лучше всего то, что ей уже пришлось столкнуться с судьбой, одинаковой для всех одиноких женщин без гроша за душой. «Старые девы старой Англии», как кто-то назвал их. Ей двадцать восемь – самое время вступить в их ряды.
Но это не имеет значения. Не имеет значения! Вот что невозможно довести до ума таких, как мистер Уорбуртон и ему подобных, – хоть тысячу лет им объясняй! Бедность, тоска, даже одиночество – все эти вещи существуют вне тебя и сами по себе не имеют значения. Имеет значение то, что происходит в твоём сердце. Только на какую-то минуту, недобрую минуту, когда мистер Уорбуртон разговаривал с ней в поезде, она почувствовала страх перед бедностью. Но она с ним справилась – теперь об этом нечего беспокоиться. Это
Нет, это было нечто гораздо более значительное. Это была открывшаяся ей, ужасающая пустота всех вещей, до самой их сердцевины. Она подумала о том, как она два года назад сидела на этом стуле, с этими же ножницами в руке, делая точно то же, что делает сейчас, и при этом казалось, что она тогдашняя и она теперешняя – это два разных существа. Куда она делась, эта благонамеренная, смешная девушка, которая восторженно молилась в напоённых солнечными ароматами полях и прокалывала себе булавкой руку из-за святотатственных мыслей? И где каждый из нас таких, какими мы были год назад? И всё же после всего – а в этом и заключается беда – она
А если дана тебе вера, какое значение имеет всё остальное? Что может сбить тебя с пути, когда в этом мире есть предназначение, которому ты можешь служить, и, служа которому, ты можешь его понять? Вся твоя жизнь озарена смыслом этого предназначения. В твоём сердце нет усталости, нет сомнений, нет ощущения бесполезности, нет бодлеровской тоски, что ждёт своего часа. Ткань нескончаемой радости с сотканной верой узором делает каждый поступок значительным и каждый миг священным.
Она задумалась о природе жизни. Ты появился из чрева матери, прожил шестьдесят, семьдесят лет, а потом умер и сгнил. И каждый шаг в твоей жизни, если никакая конечная цель его не оправдывает, по сути – серость и опустошение, которые невозможно описать, но которые ощущаются как физический удар в самое сердце. Жизнь, если она заканчивается могилой, ужасна и страшна. И этого не оспорить. Подумай о жизни как таковой, подумай о её составляющих, а потом подумай, что в ней нет смысла, нет предназначения, нет конечной цели кроме могилы. И лишь глупцы да самообманщики, или какие-то исключительные счастливчики могут принять эту мысль без содрогания.
Она выпрямилась, сидя на стуле. Но, в конце концов, должен же быть какой-то смысл, какая-то цель во всём этом! Мир не может быть случайностью. Все, что происходит, должно иметь причину, и, в конечно счёте, – цель. Если уж ты существуешь, тебя, должно быть, создал Бог, а раз уж он тебя создал существом сознательным, то и Он должен быть сознателен. Великое не происходит от менее великого. Он создал тебя, и Он убьёт тебя, преследуя Свою собственную цель. Но цель эта непостижима. Природа вещей такова, что тебе никогда её не узнать, а, возможно, если бы ты её всё-таки узнал, ты бы воспротивился. Может быть, твоя жизнь и смерть – одна единственная нота в вечном оркестре, играющем для Его развлечения. А что, если тебе не нравится мелодия? Она подумала о том ужасном лишённом сана священнике с Трафальгарской площади. Ей приснилось то, что он говорил, или он действительно говорит всё это? «Следовательно, с демонами и архидемонами, и со всей адской компанией». Но это, право, глупо. Ибо твоё «не нравится мелодия» – это тоже часть мелодии.
Она напрягала ум, стараясь решить проблему, понимая, в то же время, что у проблемы этой нет решения. Она ясно видела, что не существует возможных заменителей веры: ни языческое восприятие жизни, недостаточное само по себе, ни пантеистическая ободряющая ерунда, ни псевдорелигиозный «прогресс» с его сверкающими утопиями и муравейниками из стали и бетона. Всё или ничего. Либо жизнь на Земле как подготовка к чему-то более великому и продолжительному, либо полная бессмысленность, мрачная и ужасная.
Дороти очнулась. Котелок с клеем издавал шипящий звук. Она забыла налить воду в кастрюлю, и клей начал подгорать. Она взяла кастрюлю и торопливо направилась к раковине для посуды, чтобы её наполнить, затем принесла её обратно и снова поставила на керосинку. Просто-напросто я
Так к чему она пришла? Она остановилась на том, что, если со смертью всё прекращается, тогда нет никакой надежды, ни в чём нет никакого смысла. Ну ладно. А что тогда?
Поход к раковине и наполнение кастрюли изменили течение её мыслей. По крайней мере на какой-то миг она решила, что, допустив преувеличение, позволила себе опуститься до жалости к себе. Из-за чего вся эта суета, в конце концов! Как будто в реальной жизни нет огромного количества людей в таком же положении, как она! Да по всему миру – их тысячи, миллионы! Люди, потерявшие веру, но потребности в вере не утратившие! «Половина пасторских дочерей в Англии», как сказал мистер Уорбуртон. Вероятно, он был прав. И не только пасторских дочерей. Люди самого разного рода: больные, одинокие, неудачники, люди, потерявшие ориентиры в жизни, люди, которым нужна была вера как поддержка, и которые её не обрели. Возможно, даже монахини в монастырях, которые намывают полы и поют «Аве Мария», скрывают своё неверие.
И какая это, в конце концов, трусость, – сожалеть о предрассудке, от которого ты избавился, и хотеть поверить во что-то, хотя ты до мозга костей понимаешь, что это ложь!
И всё же…!
Дороти отложила ножницы. Почти по привычке – как будто её возвращение домой не вернуло ей веры, но вернуло ей привычку внешнего благочестия – она опустилась на колени рядом со своим стулом. Она закрыла лицо руками и начала молиться.
– Господи, я верю! Помоги мне справиться с моим неверием. Господи, я верю. Я верю. Помоги мне справиться с моим неверием.
Бесполезно. Абсолютно бесполезно. Даже произнося слова, она понимала их бесполезность, и ей отчасти стало стыдно за свои действия. Она подняла голову. И в этот миг в ноздри её ударил теплый вредный запах, запах, за эти месяцы забытый, но всё же невыразимо привычный, – запах клея. Вода в кастрюле шумно бурлила. Дороти вскочила на ноги и схватилась за ручку кисти для клея. Клей размягчался – ещё пять минут и он будет жидким.
Дедушкины часы в кабинете её отца пробили шесть. Дороти вернулась к реальности. Она поняла, что потратила впустую двадцать минут и почувствовала такие угрызения совести, что все волновавшие её вопросы улетучились из головы. Что же такое я делала всё это время? – подумала она. И в этот момент ей действительно показалось, что она не знает, что делала. Она одёрнула себя. Давай же, Дороти! Пожалуйста, не расслабляйся! До ужина ты должна сделать этот нагрудник кирасы! Она села, взяла в рот кучу булавок и начала соединять две половинки нагрудника, прикалывая одну к другой, чтобы придать им форму до того, как клей будет готов.
Ответом на её молитву был запах клея. Сама она этого не знала. До её сознания не дошло, что решить её трудную задачу означало принять тот факт, что у задачи нет решения, что когда принимаешься за работу, которая тебя ждёт, её конечная цель отходит на второй план, что вера или отсутствие таковой это почти одно и то же, при условии, что то, что ты делаешь, основано на опыте, полезно и желанно. Эти мысли она пока ещё не могла сформулировать, она их только проживала. Возможно, гораздо позже она их сформулирует и в них найдёт утешение.
Осталась ещё минутка или две, пока клей будет готов к использованию. Дороти закончила прикалывать булавками части нагрудника и сразу же начала мысленно делать наброски огромного количества костюмов, которые ещё предстоит соорудить. После Вильгельма Завоевателя (а были ли кольчуги во времена Вильгельма Завоевателя?) шёл Робин Гуд, Линкольн Грин и лук со стрелами, Томас Беккет в его мантии и митре, воротник с рюшами королевы Елизаветы и треуголка для Дьюка Веллингтона. И в половине седьмого я должна пойти посмотреть, как там картошка, подумала Дороти. И ещё этот её “memolist”, нужно написать этот список дел на завтра. А завтра среда – нужно не забыть поставить будильник на половину шестого. Она взяла кусочек бумаги и начала писать список.
7 окт.
Миссис Дж. Ребенок в следующем месяце. Сходить проведать её.