– Не григорианские хоралы. Такого отец не любит.
– И ты думаешь, что кроме твоего внутреннего состояния, твоих мыслей, твоя жизнь останется точно такой же, какой она была до того, как ты потеряла веру. И в твоих привычках ничего не изменится?
Дороти задумалась. Да, в её привычках произойдут изменения, но большинство из них останутся в секрете. Вспомнилась дисциплинирующая булавка. Она всегда держала это в тайне от всех, но решила о ней не упоминать.
– Что ж, – сказала она наконец, – возможно, во время Святого Причастия я буду стоять на коленях с правой стороны от мисс Мэйфилл, а не с левой.
§ II
Прошла неделя. Дороти приехала на велосипеде из города вверх на холм и прислонила велосипед к воротам пасторского дома. Был прекрасный вечер, ясный и холодный, и солнце на безоблачном небе утопало в далёких зеленоватых небесах. Дороти заметила, что ясень у калитки весь в цвету; его слипшиеся тёмно-красные цветы походили на загноившиеся раны.
Она устала. Неделя была напряжённой: поочерёдное посещение всех женщин по списку, попытка навести в приходских делах хоть какой-то порядок. За время её отсутствия всё пришло в ужасное запустение. Трудно представить, какой грязной стала церковь. Фактически Дороти пришлось потратить большую часть дня всё намывая, скребя щётками, выметая мётлами и вытирая тряпками, а при мысли о горках «мышиных испражнений», найденных за органом, она поморщилась. (Причина, по который мыши там оказались, заключалась в том, что Джордж Фру, органист, имел обыкновение приносить в церковь дешевые пачки печения и есть их во время службы.) Все церковные ассоциации были в запустении, в результате чего «Группа надежды» и «Брачный союз» превратились в призраков, посещаемость воскресной школы снизилась наполовину, в «Союзе матерей» из-за бестактного замечания, сделанного мисс Фут, вспыхнула междоусобная война. Часовня была в худшем состоянии, чем когда-либо. Приходской журнал регулярно не доставляли, и деньги для него не собирали. Счета церковных фондов не велись как следует, и на них на всех было всего двенадцать шиллингов, и даже в приходских книгах была полная неразбериха, и всё в таком роде, и конца этому не было. Пастор всё пустил под откос.
Дороти была по уши в работе с того самого момента, как ступила на порог дома. И в самом деле, всё с удивительной быстротой вернулось на свои места. Казалось, что она ушла отсюда только вчера. Теперь, когда скандал затих, её возвращение в Найп-Хилл не вызвало большого любопытства. Некоторые женщины из её списка, миссис Пайтер, к примеру, были искренне рады её возвращению, а Виктору Стоуну, похоже, было немного стыдно из-за того, что он на какое-то время поверил клевете миссис Семприлл, однако за рассказами о своём недавнем триумфе в «Чёч Таймсе» он скоро об этом забыл. Разные кофейные леди, конечно же, останавливали Дороти на улице со словами: «Моя дорогая! Как я рада снова вас здесь видеть! И знаете, дорогая, мы все здесь считали, что это такой
Даже отец Дороти приветствовал её так, будто она просто уезжала на выходные. Когда она пришла, он сидел в своём кабинете и задумчиво курил трубку перед часами деда, стекло которых, разбитое уборщицей четыре месяца назад ручкой швабры, так и не заменили. Когда Дороти вошла в комнату, он вынул изо рта трубку и положил её в карман рассеянным, старомодным движением. Он выглядит сильно постаревшим, подумала Дороти.
– Ну вот, наконец ты здесь, – сказал он. – Хорошо доехала?
Дороти обняла его руками за шею и прикоснулась губами к его серебристо-бледной щеке. Когда Дороти отстранилась, он похлопал её по плечу с более ощутимой, чем обычно, ноткой привязанности.
– И почему же это тебе пришло в голову вот так убежать? – спросил он.
– Я же сказала тебе, отец, я потеряла память.
– Гм, – произнёс Пастор, и Дороти увидела, что он ей не поверил, что никогда ей не поверит, и что в будущем по разным поводам, когда он будет в менее благодушном настроении, чем сейчас, побег ей припомнится.
– Ну ладно, – сказал он, – когда отнесешь наверх свои вещи, принеси сюда печатную машинку. Хорошо? Хочу, чтобы ты напечатала мою проповедь.
В городе за это время произошло мало интересного. «Йе Олдэ Ти Шоппе» увеличила своё помещение, ещё больше испортив вид Хай-Стрит. У миссис Пайтер дела с ревматизмом улучшились (несомненно, благодаря дягилевому чаю), но мистер Пайтер «под наблюдением доктора», и они боятся, что у него камень в мочевом пузыре. Мистер Блифил-Гордон теперь в Парламенте, послушный тупица на задних скамьях консервативной партии. Старый мистер Томс умер сразу после Рождества, а мисс Фут взяла семерых из его котов и прилагает героические усилия, чтобы найти дома остальным. У Евы Твисс, племянницы торговца скобяными изделиями мистера Твисса, родился внебрачный ребёнок, который потом умер; Проггет вскопал садик за кухней и кое-что посеял, а теперь уже показываются бобы и первый горох. После встречи кредиторов долги в магазинах снова начали расти, и Каргиллу уже задолжали шесть фунтов. Виктор Стоун вступил в полемику с профессором Коултоном в «Чёч Таймсе» о святой инквизиции и разбил последнего на голову. У Эллен зимой очень обострилась экзема. У Вольфа Блифила-Гордона два стихотворения взяли в «Лондон Мёркури».
Дороти вошла в оранжерею. Ей предстояла большая работа: костюмы для живых картин, которые школьники собираются поставить в День Св. Георгия, в помощь сиротскому фонду. За восемь месяцев на орган не было потрачено ни пенни, и, вполне возможно, что Пастор выбрасывал счета органщиков не раскрывая их, так как тон последних становился всё более и более язвительным. Дороти ума не могла приложить, как собрать деньги, и в конце концов остановилась на исторических живых картинах, начиная с Юлия Цезаря и кончая Дюком Эллингтоном. На живых картинах можно собрать два фунта, думала она, а, если улыбнётся удача, – можно собрать даже три!
Она обвела взглядом оранжерею. Едва ли она заходила сюда с тех самых пор, как ушла из дома, и за это время здесь явно ни до чего не дотрагивались. Все её вещи лежали так, как она их оставила, но на всём был толстый слой пыли. Её швейная машинка стояла на столе среди знакомых старых обрезков материи, листов коричневой бумаги, катушек ниток, баночек с краской; иголка, правда, заржавела, но нитка в ней осталась. И, да! И там же стояли ботфорты, которые она делала в ту самую ночь. Она подняла один из них и осмотрела. Что-то дрогнуло у неё в душе. Да, что ни говори, а ботфорты
Дороти зажгла примус, нашла ножницы и два листа коричневой бумаги и села. Нужно было сшить горы одежды. Лучше начать с нагрудника кирасы Юлия Цезаря, подумала она. Вечно из-за этой проклятой брони столько проблем! И как выглядела броня римского солдата? Дороти сделала над собой усилие и попыталась воспроизвести в сознании статую какого-нибудь идеализированного римского императора с кудрявой бородой в Римском зале Британского музея. Можно было бы сделать что-то типа жёсткого нагрудника из клея и коричневой бумаги, а поперёк приклеить узкие полоски бумаги, чтобы изобразить пластины доспехов, а потом их посеребрить. Но сделать шлем… Боже правый! Юлий Цезарь всегда носил лавровый венок – стыдился своей плешивости, несомненно, как и Уорбуртон. А как быть с ножными латами? Во времена Юлия Цезаря носили ножные латы? А сапоги? Caligum – это сапоги или сандалии?
Через несколько секунд она остановилась, положила ножницы на колени. Мысль, которая в каждый свободный момент всю последнюю неделю преследовала её, словно неотвязный призрак, вернулась вновь и отвлекла от работы. Это была мысль о том, что говорил ей мистер Уорбуртон в поезде, о той жизни, которая её ожидает впоследствии, о жизни незамужней женщины без денег.