– Я в них больше не верю, если вы именно это имеете в виду. И сейчас я вижу, что в этих вещах было очень много глупого. Но дело не в этом. Проблема в том, что всё, во что я верила, ушло, и мне нечем заполнить пустое место.
– Боже правый! Да почему же тебе надо чем-то его заполнять? Ты избавилась от кучи предрассудков, всякой ерунды, и должна теперь этому радоваться. Конечно, если ты будешь трястись от страха перед адским огнём, тебе от этого счастья не прибавится.
– Но разве вы не видите… нет, вы должны видеть, как всё меняется, если внезапно весь мир для тебя опустел?
– Опустел? – воскликнул мистер Уорбуртон. – Что это значит – опустел? Я бы сказал, что для девушки твоего возраста так думать просто возмутительно! Мир совсем не пуст, он чертовски полон, вот в чём беда. Мы сегодня здесь, а завтра нас уже нет, и у нас нет времени насладиться всем, что мы имеем.
– Но как можем мы наслаждаться, если во всём этом нет смысла?
– Боже праведный! Какого смысла ты хочешь? Когда я съедаю обед, я не делаю это во славу Божию. Я ем, потому что получаю от этого удовольствие. Мир полон изумительных вещей: книг, картин, путешествий, вина, друзей – всего. Я никогда не видел никакого смысла во всём этом, да и видеть не хочу. Почему не принимать жизнь такой, какая она есть?
– Но…
Она запнулась, потому что поняла, что попытка объяснить себя это пустая трата слов. Он просто неспособен был понять, в чём её проблема, не способен понять, как сознание набожного по природе человека может отшатнуться от мира, оказавшегося лишённым смысла. Даже отталкивающие банальности пантеистов были выше его понимания. Возможно, его идея о том, что жизнь по существу бессмысленна, – если он вообще об этом задумывался – была для него более привлекательной, чем её противоположность. И при всём этом он был достаточно проницателен. Он видел, в каком исключительном, сложном положении она оказалась, и вернулся к этому минуту спустя.
– Конечно, – сказал он, – я понимаю, что ты будешь чувствовать себя неловко во многих ситуациях, когда вернёшься домой. Ты окажешься, как говорится, волком в овечьей шкуре. Работа в приходе – все эти союзы матерей, молитвы над усопшими и всё такое, – думаю, временами будут немного неприятны. Ты боишься, что не справишься? В этом проблема?
– О, нет. Я об этом не думала. С этим всё пойдёт, как и прежде. Это то, к чему я давно привыкла. Кроме того, отец нуждается в моей помощи. Он не может позволить себе второго священника, а работу кто-то должен выполнять.
– Тогда в чём проблема? Ты беспокоишься из-за лицемерия? Боишься, что освящённый хлеб застрянет в горле и всякое такое? Я бы не беспокоился. Половина пасторских дочерей в Англии, вероятно, испытывают те же трудности. Да и девять десятых пасторов, я бы сказал, – тоже.
– Отчасти – это так. Мне придётся всё время притворяться. О, вы не можете себе представить, каково это! Но это не самое страшное. Возможно, эта сторона, на самом-то деле, не имеет значения. Возможно, лицемерие лучше,
– Почему ты говоришь,
– Да… Именно это я и имела в виду. Возможно, это лучше, менее эгоистично, – притворяться, что ты веришь, чем не притворяться, чем открыто заявлять, что ты неверующий и, возможно, сделать неверующими и других.
– Дорогая моя Дороти, – сказал мистер Уорбуртон, – твоё сознание, прости мне это замечание, – в болезненном состоянии. Да нет, что там! Оно загнивает! Из-за твоего христианского воспитания тебе угрожает какая-то ментальная гангрена. Ты говоришь мне, что избавилась от тех смешных верований, которыми тебя пичкали с колыбели, и при этом ты принимаешь такое отношение к жизни, которое видит жизнь без веры бессмысленной. И ты называешь это разумным?
– Не знаю. Нет, возможно и нет. Но для меня это естественно.
– Вполне очевидно, – продолжил мистер Уорбуртон, что ты пытаешься взять всё худшее из обоих миров. Оставаясь верной христианской схеме, ты выбрасываешь из неё рай. И я полагаю, что, знай мы всю правду, то увидели бы, что многие, как и ты, бродят по руинам А. Ц. Практически, это внутреннее сектантство, – добавил он задумчиво. – Англиканские атеисты. Должен сказать, я не хотел бы принадлежать к такой секте.
Они поговорили ещё немного, но это ни к чему не привело. На самом деле, сама тема о религии, о вере и сомнениях, для мистера Уорбуртона была скучна и непонятна. Она привлекала его только как предлог побогохульствовать. Вскоре он заговорил о другом, отказавшись от попытки понять представления Дороти.
– Мы говорим о какой-то ерунде, – сказал он. – Ты ухватилась за некие идеи, причём очень мрачные, но, видишь ли, со временем ты вырастешь из них. Христианство, в самом-то деле, болезнь не неизлечимая. А вот я хотел сказать тебе что-то совсем другое. Хочу, чтобы ты меня минуточку послушала. Ты едешь домой после восьмимесячного отсутствия. Думаю, что ты понимаешь, что ситуация эта довольно неприятная. Раньше у тебя была трудная жизнь, – по крайней мере, то, что я называю трудной жизнью. А теперь, когда ты не такой уж хороший «Наставник девушек», как была раньше, для тебя эта жизнь станет намного труднее. Так вот, думаешь ли ты, что тебе столь уж необходимо ко всему этому возвращаться?
– Но я не представляю, что ещё я могу сделать, пока у меня нет другой работы. На самом деле, у меня просто нет выбора.