Первое Пашино лето было полным гроз, стрекоз и одуванчиков. Люба раскидывала на верёвки разноцветные пелёнки, и ветер принимался играть ими. Пашка безмятежно спал в коляске. Солнечные пятна, пробравшись сквозь листву, прыгали по одеяльцу. Гул машин, голоса, скрип и бабаханье калитки не будили его. Младенцы крепко спят, а он к тому же почти ничего не слышал.
Таким в памяти Любы и осталось это лето: тёплым и разноцветным, как хлопающее на ветру детское бельё.
Был и Пашин отец в этих воспоминаниях. Всегда где-то на заднем плане, размытым пятном. Вечно в своих делах, разъездах, он проходил мимо таких грандиозных событий, как первый Пашин серебряный смех, уморительные рожицы, первое «Бу!», когда увидел рыжую корову за окном…
Люба старалась не только запоминать всё, что появлялось нового в их с сыном мире, но и записывать в толстой клеенчатой тетради.
«Паше – два месяца. Лежит, пыхтит и мяукает. Наговаривает: А-ай! Ы-ыы! Просится на руки».
«Смотрит во все глаза, широко раскрыв ротик. Так и улыбается, с открытым ртом. Радуется как! Машет ручонками, ножками двигает!».
«Четыре месяца. Научился смеяться! Переворачивается сам, но без особого желания. Очень любит погремушки. Смешно поёт-гудит. Мокрый – мурчит жалобно-жалобно. Если голодный, не кричит, а плачет горючими слезами…».
«Были на обследовании. Врачи говорят, что операцию можно провести через несколько лет. А пока побольше с ним разговаривать, слух есть, внутренние центры в порядке, а звук идёт по кости. Я не могу понять – как по кости? Он же слышит, когда я с ним разговариваю, только ротишко открывает, и смотрит внимательно-внимательно».
«Восемь месяцев. Научился стоять в кроватке. Подолгу стоит, а потом – бух – садится в подушку…».
«Два года и три месяца. Пашкин словарь. Хахар – сахар, хеб – хлеб, гость – гвоздь, пал, бух – упал, вавака – собака, луза – лужа, мококо – молоко, татана – сметана, топ-топ – ботинки, бабаха – рубаха, даданья – до свидания… И ещё всякая всячина…».
«Два года девять месяцев. Увидел в журнале артистку в кружевной накидке: Мотри, мама, тётя на голову шторку надела!».
«Три года. Говорю: Отгадай, Паша, загадку. Серенький, пушистенький, любит у печки греться. А он: Емеля!».
Операцию без конца откладывали. И вдруг всё решилось неожиданно быстро. За неё, редкую и сложную, брался главный хирург областной клиники. Он почему-то наотрез отказался оперировать в детской больнице, где было всё необходимое оборудование. А во взрослой клинике на ребёнка с недоумением смотрели и больные, и медперсонал. Но Любе было не до них. Все её мысли занимала операция.
Сначала пожилой хирург долго, задумчиво разглядывал Пашины «уши». Щурил глаза, под которыми обвисали индюшиные мешки – розовые, с лиловыми морщинками. Дряблые щёки придавали ему сходство с бульдогом. Пальцы его, в светлых волосиках, пахнущие одеколоном, поворачивали голову мальчика то так, то этак. От врача, чувствовала Люба, исходило ощущение уверенности, всесилия. Он без труда вошёл в их с Пашей мир, всё в нём было теперь подчинено этим ловким, чутким рукам, пристальному взгляду. Надо было как-то умилостивить этого чужака, чтобы не наделал вреда. До конца доверяться ему, отдавая сына на «заклание» Люба не собиралась. Она смотрела, слушала чутко, по-звериному, отзываясь не столько на слова, сколько на интонации: миролюбив ли, не угрожает ли сыну чего? Если что, она схватит ребёнка и не даст ничего над ним сотворить…
Но хирург был немногословен, сосредоточенно разглядывал будущее поле операции, никакой агрессивности и беспокойства не излучал, и она притихла, расслабилась…
Соседка по палате, полная, кудрявая, надела круглые очки и стала похожа на сову. Она удивлённо уставилась на новых обитателей: мальчик грыз глянцевое яблоко, его мать, молодая худенькая женщина, тихо присела на кровать, которую им дали одну на двоих с сыном.
К вечеру, когда знакомство состоялось, и соседка успела наахаться и наумиляться над подвижным Пашкой, и порядком устать от него, она сказала Любе:
– Слушай, у тебя такие хорошие волосы, а ты совсем за ними не следишь.
ebooksa