Приезжий недовольно задвигал куцыми усиками, что-то произнес невнятное, отдал деньги, взялся за чемоданы, но они ему оказались не по силам. Охрим Тарасович кивнул старшему внуку:
— Гайда, поможем!
Оба вышли за калитку. Когда старый Баляба поравнялся с приезжим, тот положил ему руку на плечо, попросил знакомо:
— Охрим, погоди.
— О, Яков Калистратович!.. — удивленно протянул Баляба, давно признавший тестя, но не подававший виду. — А я думаю, що за пан до нас заявился?
— Пан не пан, а живу добре, слава богу!
— Откуда вы?
— Не спрашивай пока, дай человеку прийти в себя… Так це моя хата?
— Ваша хата! — в тон ему ответил Охрим Тарасович.
— Не надеялся увидеть. Но, бог милостив, пришлось… — По сухим желтовато-бледным щекам Якова Калистратовича полосами покатились обильные слезы. Лицо было спокойным, а вот глаза буйно слезились. Особенно левый глаз. Нижнее его веко вывернуто, оттянуто. Под глазом малой монетой светился шрам. Он искажал лицо Якова Калистратовича до неузнаваемости.
— Шо це такое? — простодушно полюбопытствовал зять, показывая темным пальцем на тестев шрам.
— А… — махнул рукой Таран, — долгая песня… Лечили зеки сибирскую язву, чи шо другое было, не знаю. Раскаляли добела шляпку гвоздя, выжигали болячку.
— Хто такие зеки?
— Да заключенные, хто же еще?
— И вы терпели?
— Куда деваться? Помирать-то неохота…
— Надо же так изуродовать людину! — сокрушался Охрим Тарасович.
— Мне не жениться…
— Шо ж мы стоим середь улицы? — спохватился Баляба. — Идемте в хату.
Яков Калистратович сидел чужаком, не раздеваясь, не снимая шляпы. Он положил обе ладони на набалдашник тонкой трости, уперев ее в земляной пол, поводил глазами вокруг, вздыхая о чем-то своем. Немного освоившись, достал из потайного кармана портсигар, или, как он его назвал, партабашницу, вынул сигарету. Извлек из кармана брюк малый серебристый пистолетик, нажал спусковой крючок, щелкнув им, прикурил, повергая в удивление своих незнакомых правнуков.