Однажды утром Таран заметил, что зять его складывает пожитки, увязывает их, относит во двор на тачку.
— Охрим, ты куда намылился?
— Поеду до детей.
— Сдурел! А як же я?
— Живите себе спокойно…
— Один я тут сказюся!
— Я тоже с вами, не спавши, умом тронусь.
— А садок, виноградник?
— Нехай все остается.
— Сколько ж грошей за них платить?
— Я сажал не для грошей.
Тарану было тоскливо оставаться на своем подворье. С утра и до самой темноты он уходил в центр, на люди. А то ездил рейсовым автобусом в Бердянск. Он жадно искал собеседников, не скупился на угощения — только бы сидели при нем, слушали его, проявляя участие. Находились такие, которые охотно сидели и слушали, принимая как должное щедрые угощения. Были и такие, которые, махнув рукой, удалялись, чтобы понапрасну не терять часу. Встречались всякие. А Таран говорил, говорил… Он сплетал в единое были и небылицы, наговаривал много лишнего. Хвастался тем, что повидал свет. Показывал каждому свою «партабашницу» с намалеванной статуей Свободы, хвалился «парпанетом» из дорогой кожи — так в Новоспасовке именуют бумажник. Бахвалился, как только мог. Но никоим образом ему не удавалось заглушить неотступную, глубоко въевшуюся в сердце тоску. Она точила его, изводила постепенно.
Ему показалось, что кто-то заглядывает в окно. Яков Калистратович поднялся с кровати. Держась ладонью за левый бок, ощущал, как бешено бьется сердце. Он дышал открытым ртом шумно, часто, чувствуя, что воздуха ему не хватает. Прилегая на подоконник, всмотрелся в темноту, но ничего там не смог увидеть. Только, похоже, ясенек дергался под ветром, трепетно вскидывался листьями. Вдруг откуда-то, вроде бы из сеней, знакомым голосом позвали:
— Мистер Таран! Мистер Таран, откройте!
Все тело Якова Калистратовича застыло в тоскливом изнеможении, и управлять им он больше не мог.
— Мистер Таран, я к вам с вопросом! — настаивал на своем все тот же голос.
«Який вопрос?» — недоумевал Яков Калистратович. — Шо им треба? На шо они меня ловят, чего бегают следом?..» Он не понимал, чего от него хотят. Все, что он знал, что мог — сказал. Больше ничего не скажет. Он обиделся на них за то, что его слова они «перебрехали». Он так им и заявил: «Перебрехали!» Поведанный в шутку случай, как когда-то зять тестю (Охрим Баляба — Якову Тарану) усину обрезал, они вставили бог знает куда. Размалевали — глядеть муторно. По его рассказу вроде бы выходило, что всех несогласных идти в коммуну собирали на майдане и отсекали усы. А тем, кто не записывался в колхоз, ставили, как овцам, клеймо на ушах!.. Он не говорил такого, он против подобной несправедливости. Он протестовал, а они почему-то реготали, как оглашенные, называли его «буйным казаком». Чувствовал, что его не понимают. Обидно. Шел к ним со всей душой, хотел найти сочувствие, опору, а они посмеялись над ним, поглумились. Его несогласие с нынешними порядками в России они перевернули по-своему. И теперь вот это… Этот голос в сенях… Сами же отпустили — чего же бегать следом? Вот в Новоспасовку прикатили, хату разыскали… Зачем он им? Старый, занедуживший человек, вернувшийся в свою слободу, чтобы умереть, где батьки умирали, — а его и здесь ловят. Вовсе он не убегал от них, уехал по-хорошему — почему же за ним гоняются?.. Вот они уже в чулане шарят:
— Мистер Таран, как к вам пройти?!
Его словно душной полостью окутало. Он забылся.
Когда поднялся с пола, было уже светло. Вынул из футляра электробритву, но бриться не стал. Бритва была его гордостью (кто еще в слободе может похвастаться такой!), но сегодня и на нее махнул рукою. Бывало, когда еще Охрим не покидал хаты, Яков Калистратович по утрам доставал бритву, включал в розетку. Зудя по-осиному, бритва ходила по голове, которую Таран выбривал начисто, кружила по скулам, по подбородку, по сухой дряблой шее. Обойдя все доступные ему места, выбрив их тщательно, Яков Калистратович обращался за помощью к Балябе:
ebooksa