Кукловод. Кровь Солнца

— Он сказал правду. Это дико. Я не могу этого понять. — Халиф закурил семьдесят вторую сигарету за день, даже не спросив разрешения.

— А что насчет меня? — Боясь поверить, увы, но боясь верить в такой фарт, спросил шеф.

— Вы слышали его. Я тоже. Здесь он, полагаю, лжет. Но уверен быть не могу. Даже я. И думаю я сейчас о другом, если честно. Почему именно Равиля он раздавил так жестоко? Он бьет по точкам и ему неважно, кому и что дать, чтобы показать вам и остальным, на что он гож, или же тут есть какая-то логика? — Негромко сказал Халиф. — Что именно такого ужасного сделал Равиль в этом городе? Я впервые задаю вопрос, касающийся таких аспектов, Сергей Прокофьевич.

— Да, я знаю. Равиль предложил и настоял на продаже непроверенного спайса у школ. Я был против, но жадность победила. Не только моя, весь сходняк согласился с равилевым: «Свинья грязи найдет», но Равиль умолчал о том, что среди нашего товара был и процент волгоградской партии. Вернее, была и партия из Волгограда. Я не знаю, тот ли это именно спайс, но он ушел в продажу и пока что, вроде как, не тот. Просто он попал к нам по бросовой цене. Лумумба был в курсе и слил его Папе Понедельнику. Я бы с удовольствием освежевал эту американскую обезьяну, но это лишь эмоции. Со стамеской в колене человек скажет все, что знает, да и придумает все, что от него захотят услышать. Вот он и нес, что знал, о чем догадывался, о чем слышал. Пес с ним.

— Равиль был готов убивать будущее. Чужое. Папа Понедельник убил его настоящее. Про будущее и речи нет. Понятно.

— Что делать, Халиф? Что конкретно делать сейчас? Замаливать грехи будем потом! — Сергей Прокофьевич рассвирепел. Но Халиф был настолько погружен в свои думы и настолько неприкосновенен, особенно теперь, что шеф прекрасно знал — его ярость в нем и умрет.

— Ищите негров. Подгоняйте Опия раскаленной кочергой, если надо. Ищите. Негров. Я пошел домой, у меня сегодня больше для вас ничего нет, — Халиф встал, попрощался с привыкшим к такому шефом, и ушел домой. Там он упал на кушетку, взяв в руки длинную трубку странной формы и запалив маленькую лампадку, поднес трубку к ней, глубоко затянулся опиумом несколько раз и провалился в покой.

17

— Значит, в голове пока не уложилось, что меня нельзя купить, да? Жаль лица, жаль. Своего. — Рамон сидел на диване, курил сигару и пил чай. — А вообще, интересная тема, о преступлении и наказании. По регионам, так сказать, планетки. Возьмем отправной точкой в самом деле очень виноватого, преступного человека. Мы, русские, распалим себя донельзя, будем во всеуслышание орать, что живьем шкуру снимем полосками, а затем, настигнув врага и размахнувшись уже топором, вдруг плюем в сторону: «Живи, падаль. Вот с этим — живи». И уходим. Запад к делу подойдет по-другому, удостоверясь, что иначе никак, вежливо, предельно вежливо и корректно, сухо, дипломатично, объявят, что ты приговорен, а во время казни спросят, не закрыть ли форточку — вдруг дует? И все это с дежурным соболезнованием на лице. Восток… Дело тонкое, там выслушают оправдания, войдут в тяжелое положение, покивают, поулыбаются, полюбуются на унижения и послушают мольбы, а затем, обняв по-отечески, простят, рассыпаясь в пышных речах. А когда ты пойдешь, пятясь задом от почтительности, не утерев благодарных слез, в полупоклоне, от греха, на выход, тебе сзади на шею неслышно накинут шелковую петельку. Азия — тут все будет красиво. Точно сверившись с канонами, что именно требуется делать в таких случаях, по ним же и поступят. Проверив, на всякий, нет ли там, в каноне, пометки или сноски. Снимут голову и потом, для равновесия в душе, уйдут в чудеснейший садик или сад камней и сложат там удивительной глубины хайку. Все просто. И гениально. А мы, майя? А мы ничего не выражаем ни на лицах, ни в речах, ни в поведении. Мы принимаем решение убить — и убиваем. Вот и все. Откуда я это знаю? Чую. А то, что я полукровка, еще хуже, пожалуй. И не для меня.

Почему-то последнее время, став Кукловодом, приняв имя Папы Понедельника, Рамон все чаще звал себя именно майянцем. Он не забывал об этом и до того, но сейчас это почему-то стало возникать все чаще. Почему? Для вящей экзотичности? Перед кем выпендриваться — перед собой? Смешно. Тогда чего же он делает тут, в России, с такой деятельностью? Может, мелькнула мысль, он подсознательно понимал, что вся история России — это приход помощи извне, в том или ином виде? А он же совместил в себе и «извне» и «изнутри».

18

Никто не знал ни прошлого Опия, седого молчаливого человека без возраста, ни его настоящего имени. Он пришел ниоткуда, очень вовремя, в период борьбы в городе за власть и помог Сергею Прокофьевичу стать Сергеем Прокофьевичем. Редко говорил, редко выражал какие-то эмоции, кроме ярости в драке — но холодной, обдуманной, не затмевающей разума.

Да и прозвище свое он получил вовсе не из-за пристрастия к наркотику, в честь которого его окрестили. А потому, что он, как и опий, был смертоносен в любой своей ипостаси — что из него ни делай. И вооруженный, и безоружный, и с любыми видами оружия или ядов, и в розыске людей, и в выколачивании истины из кого угодно, и в поиске информации. Этот человек сейчас бросил все свои силы и связи на поиски Рамона. Дело это уже стало делом чести после истории со складом-пересылкой, но он ней стоит рассказать отдельно.

Началось оно тривиально. Все с того же несчастного сына Черного континента, с Лумумбы, который все еще пролеживал бока в дорогой палате с хорошим уходом. Легче, правда, от этого было не сказать, что бы уж очень намного. В одном неплохом заморском телесериале, который любил Лумумба, был момент, когда бедолаге стреляют в стопу и произносят, обращаясь к его папе, у которого, собственно, и добивались искомого, используя сына: «Вторую пулю он получит в колено. Он будет умолять меня добить его».

Вот эта цитата посещала курчавую его голову каждый раз, когда он ковылял с процедур. Да, ему кололи обезболивающие, и далеко не те, что кололи простым смертным, да, да. Но — стамеска в колено…

Он сунул ключ в замочную скважину двери в свою палату и замер — во-первых, дверь была незапертой. «Забыл, что ли?» — мелькнуло в голове. Во-вторых, на подушке лежал его телефон. Ошибки быть не могло, т. к. на телефон розовым скотчем была наклеена картонка, скорее, даже визитка, с черепом в цилиндре, с сигарой в зубах, подписью «Папа Понедельник» и, собственно, текст: «Возвращаю Вам вещицу Вашу, милейший Лумумба. Боле не нужна». Прилагался к телефону и новый «зарядник» (достать который в этом городе было весьма непросто!).

Лумумба насторожился, а потом запаниковал. Он выхромал в коридор и стал мучить сестер и больных, видели ли они кого-то, кто входил бы в его палату. Дураков терять работу или лезть в чужие дела, не было. А может, в самом деле, никто ничего не видел. Но свет в конце тоннеля забрезжил, когда дедушка из палаты номер шесть сказал, что видел Деда Мороза, отпиравшего дверь в палату Лумумбы, а потом ушедшего, помахивая посохом и мешком.

— Я ведь что решил-то? Думал, друзья твои, мил человек, порадовать хотели. Ну, сюрприз там какой. Потому и шуметь не стал. А что, покрали чего? — Расстроился дед. Лумуба понял, что дедушка не врет, а потому расспросы прекратил. Дед Мороз. Твою мать. То ли служба доставки, что вряд ли, то ли…

Он включил телефон, проверил — ничего не убавилось, не прибавилось, посланий не было, диктофон тоже был пуст. Дальше?

Дальше телефон зазвонил. Лумумба узнал голос.