Кукловод. Кровь Солнца

— Нет. Но попытаться — да. И, если Опий сработает быстро, а мне поможет его информация — то выйти на исполнителя.

— Благодарю, Халиф, до свидания. Жду отчета от Опия и тут же пошлю к вам, — молвил Сергей Прокофьевич и потер шею сзади. Это означало, что чувствует он там незримую удавку — так всегда его интуиция оповещала его о предстоящей проблеме.

— Хорошо, Сергей Прокофьевич, я жду, — сказал Халиф и беседа прекратилась.

«Посмотрим, посмотрим, как они найдут то, не знаю, что. Но. Есть еще один факт. Колдуны не любят друг друга. Европейские — точно. Дело доходит до смертоубийства. Как там сказал герой Сильвестра? «Чтобы поймать маньяка, нужен другой маньяк». Замечательно. Вот пусть Опий и найдет, сам того не зная, то, что может помочь мне» — решил Халиф. «Иначе Равиль скоро повидается с прабабушкой».

Равиль тонул. Просто тонул в лютой, беспощадной тьме. Диагноз, который поставил ему Халиф (другого специалиста звать не стали, так как лучше просто не было) — депрессия. Невиданной формы. Черная меланхолия. Но это были просто слова. Такое можно проломить извне, если не изнутри, хотя бы надломить медикаментами. Это делали. Это не помогало.

Не было просвета в душе Равиля. Не было просвета в его мыслях. Человек просто все глубже и глубже падал в чернильный мрак скального разлома своего же сердца. Его не интересовала больше жизнь за пределами его черепной коробки, не то, что комнаты. Он был бы рад испугаться, взбеситься, что угодно, все, что угодно! Отчаяние, ужас, тоска, мука — но только не это, не этот дикий первобытный мрак, которому нет названия! Разум отказывался гаснуть, как не гасло сознание и у тех, кто лежал сейчас в больнице. Равиль с радостью принял бы сумасшествие — но оно не шло. Разум просто плыл вниз, все ниже и ниже, не было ни веры, ни надежды, ни желания сражаться, не было возможности даже просто пожалеть себя — просто Равиль понимал, что дело не в том, что с ним что-то не то, пришедшее извне. Нет. Равиль понимал, что этот мрак он создал сам. Папа Понедельник просто опустил его в его же, Равиля, собственную душу, сердце, память — и Равиль видел, что спасения нет. Чернота. Смоляная, адская чернота окутывала его, он чувствовал лишь боль, муку и страх, но это лишь те слова, в которые мы привыкли облекать более-менее знакомые или представляемые чувства. То, что испытывал друг Сергея Прокофьевича, названия не имело. Он ел, или его кормили, он не спал уже четвертые сутки, попытка напиться даже не была предпринята — он видел, что нет выхода. Никакого. Даже самоубийство, он почему-то отчетливо верил, не поможет — он просто навсегда останется один на один с этой тьмой. Все речи Халифа, все попытки друзей, родни, да даже приведенной теткой знахарки просто скользили по нему, как вода по нефритовой статуе — блестеть будет сильнее, но внутрь не попадет — он слышал слагаемые буквы, но ни один крючок не прошел сквозь эту адову черноту, чтобы подцепить его, то, что еще от него оставалось. Кукла, как вы помните, была, увы, лишена ушей. Душа Равиля слышала только себя, сознание — тоже. Тело слышало происходящее вокруг, но к его отчаянью, боли, к его растворяющемуся в этой едкой тьме «Я» отношения больше не имело. Ничего. Тьма. Ужас, бездна, страшная не тем, что в ней что-то таится, а тем, что там нет ничего! Кроме того, из чего он сам ее создал. Это была его единственная мысль. Совесть? Совесть была мертва. Нет, это не выспреннее словосочетание, это был факт. Совесть была убита этой тьмой, даже метаться от одной мысли к другой, ища спасения, облегчения, выхода Равиль был не в состоянии. Бесконечность Вселенной, случись ему оказаться там в каком-нибудь спас-ялике, без надежды вернуться, была бы для него оживленной суетой рыночной площади.

Папа Понедельник оставил ему глаза. Он видел, что вокруг него живые люди, но даже это не могло пробудить в нем хотя бы отчаяние, зависть, ненависть — просто мира людей больше не было для Равиля, человека, который умел договориться с кем угодно и о чем угодно, решая порой такие проблемы, которые просто должны были бы кончаться кровью. Он не боролся. Стимул? Стимулы, мотивы, требования, долги, вера, надежда — что все это такое в бездонной тьме, где лишь непрекращающаяся мука, мука, растаскивающая его по нерву, а нервы — по клеточкам, он завидовал бы сейчас любому раковому больному, у которого в мозгу поражен центр, отвечающий за болевые ощущения — такое случается и тут бессилен даже морфий, разве что стакан внутривенно, но он не мог и позавидовать. Он даже не надеялся, что это кончится хоть чем-то. Просто — тьма. Пустота, тьма и Равиль. Мир снаружи становился все более призрачным, а потом просто исчез, как осознаваемый факт, возможно, его можно было бы осознать, сохранись у Равиля хоть одно желание. Но нет. Тьма тянула его вниз и он просто уходил. В страх, бездну и бесконечность. Смерть не даст избавления. Да ее и не будет. Время потеряло всякий смысл. Лютое жизнелюбие Равиля сыграло с ним злую шутку. На задворках его разума маячил порой странный призрак с косой и песочными часами. С ним случился неистовый припадок, в котором в ход пошел попавший в руки топор, вой раздавался несколько часов — это совершенно равнодушный Равиль пытался захотеть докричаться до себя. Нет. Кукла, как вы помните, была лишена ушей.

«Три дня» — Твердо сказал себе Халиф. Он не видел такого допреж, даже не слышал о такой степени растворения человека в отчаянье и тоске, но знал, что с такими, нет, с похожими болезнями, люди все же находят в себе силы попытаться уйти из мира. Даже встают с кровати (Равиль после припадка, посреди которого просто выронил топор и прекратил выть, сев на кровать, а потом улегшись) и уходят. Равиль живет на шестнадцатом этаже, вся надежда, что ему не успеют помешать. Медикаментами, как их не увеличивай, можно сжечь ему мозг, но полегчает ли ему? Вряд ли. Папа Понедельник дал понять, что боль телесная — это далеко не тот предел, в котором он оперирует. Смотреть в глаза Равилю не мог даже видавший все виды Халиф. И даже Опий, навестивший Равиля, не сумел, отшатнулся. А он видел такое, что и присниться не могло ни одному режиссеру фарше-фильмов. Жуток был взгляд человека, которым, к муке окружающих его близких, продолжал оставаться Равиль, глаза не подергивались стеклом. Он был там. В аду. И держал его разум на плаву Папа Понедельник, не давал тому ускользнуть в небытие, а Равилю облегченно превратиться в кабачок.

— Ну, что, Сергей Прокофьевич? Не надумали? На ваших обезьян в больнице вам плевать, предвидел, мне тоже наплевать, там и сгниют. Но Равиль ваш друг. Тоже наплевать? Жертвуете тяжелые фигуры? — Спросил Папа Понедельник.

— Что вы хотите? — Спросил шеф, просто по привычке.

— Да у вас что, с памятью проблемы? — Участливо спросил Папа Понедельник. — Я уже сто раз сказал, что. Спасите своего друга. Разрушьте бизнес. Сдайте мне торговцев оружием. Рабами. Женщинами и мужчинами, которых сдают в аренду, убивая наркотой. Тех, кто ворует детей — для тех же целей. Торговцев органами. Сдавайте. Деньги сдайте хоть в казну, мне наплевать. Вы или пойдет с сумой, или протопчете на кладбище тропу глубиной по колено.

— Но меня вы не трогаете, Папа Понедельник, значит, кроме этого абсурда, которого не будет никогда, вы что-то еще хотите получить, или…

— Да! — Вдруг взвыла трубка так, что Сергей Прокофьевич отшатнулся, столько ярости и боли было в голосе Папы Понедельника, Халиф, сидевший рядом и слушавший, насторожился, как бультерьер перед дракой. — Да! Я не могу вас достать, я не понимаю, почему! Вас, лично вас — не могу! То ли вы чем-то защищены, то ли вы не человек, то ли… Но я достану вас снаружи. Листок за листком срывая с вас все — друзей, подчиненных, коллег, семью. Это я могу.

— На свете продается все, — устало сказал Сергей Прокофьевич, — назовите денежный эквивалент. И закончим.

— Семьдесят два миллиона долларов, — вдруг поразил их Папа Понедельник, как гром среди ясного неба. — Сроку — неделя. Переведете, куда скажу. Предлагаю один раз, времени думать не даю. Семьдесят два миллиона долларов должны быть на счету уже за вычетом всех налогов и прочего, как вы понимаете. Даю пять секунд. Да или нет? Раз.

— Но… — Шеф был потрясен. Просто потрясен. А как же…

— Три. Четыре…

— Столько нам не собрать! Даже продав все! Даже обналичив все, даже успей мы, даже…

— Пять. Всех благ, Сергей Прокофьевич. Не отказывайте себе, а еще лучше — близким, ни в чем. — Папа понедельник отключился.

— Он продается? — Сумма была чудовищной, но она значила… Да она значила спасение! Просто наличие возможности схватки, капитуляции, а не уничтожения!