Дороги в горах

Его положили в горнице, большой квадратной комнате о трех окнах, на том самом диване, на котором ночевал он тогда. Вначале, как только погасили свет, он пытался заснуть, но скоро понял, что не может. Он лежал с открытыми глазами и думал. Стоит чуть шевельнуться, глубоко вздохнуть — диван отзывался кряхтеньем и жалобными стонами.

В окна, как и шесть лет назад, заглядывала луна. Заглядывала равнодушно, точно ее обязали свыше. Жидкий мертвенный свет проливался между листвой цветов на холодный пол. Цветов было много, как и там, в Шебавине. А вот книг он тогда не заметил. Теперь они стоят плотной шеренгой на этажерке, лежат вон на углу стола, на подоконнике. И радиоприемника, кажется, не было: обходились репродуктором.

Шесть лет — срок немалый! — многое изменили. Тогда он лежал на этом диване, полный всяких замыслов и намерений. Энергия кипела и бурлила в нем. Думалось тогда, что он все легко выправит и наладит. И он старался. Жилые дома, коровники, кошары, денежная оплата труда — все это объединило колхозников, окрылило их. Но кормовая база остается неустойчивой. А без этого, как на стреноженном коне, не поскачешь. Сколько лет он бьется с кукурузой. Но тут ведь не как в степях: выдастся год — уродит, а то совсем пусто. А здесь вот, у Григория Степановича, кажется, неплохо выходит. Если новый сорт кукурузы действительно такой, как говорит Ермилов, горные колхозы и совхозы прочно встанут на ноги. Не сразу, конечно, но встанут. Ермилов, по всему видать, — человек необыкновенный, просто талант. Где его только старик выкопал?

Изменился Кузин. Изменился так, что нынешний Кузин почти совсем не похож на прежнего. И откуда что взялось? Забота о людях, смекалка, инициатива. А говорит! Прямо доморощенный философ. Раньше все рывком, со злом…

Геннадию Васильевичу после сытного угощения у Кузиных захотелось пить. Он слегка повернулся — из-под бока вырвалась диванная пружина, загудела шмелем.

Ковалев долго шарил в кухне, стараясь найти воду. Включил свет. Попил и присел на широкую лавку. И сейчас же слегка скрипнула дверь боковушки — появился Григорий Степанович, в исподнем, в руке железная банка из-под зубного порошка, газета, спички.

— Не спится?

— Никак что-то.

— На новом месте. Я тоже не могу, когда на новом. — Григорий Степанович положил на стол табак, снял с плиты пимы, свои и Ковалева, нашел на вешалке полушубок и фуфайку. — Накинь, чтобы не застыть. — Сам набросил на плечи фуфайку. — На здоровье еще не в обиде?

— По-всякому бывает.

— У меня тоже по-всякому. Иной раз зачнет ломать всего. Ну, старуха втупорож баню раскочегаривает. Тут у меня по-белому. Пару навалом. Хочешь — завтра можно испытать. Теперь, поди, привык париться? В нашей сельской жизни без пару нельзя. Сергея вот никак не могу приучить, хлюпкий на это дело.

Ковалев от бани отказался — завтра надо непременно быть дома.

— Я вот не раз думал: какой-нибудь пень, никому не нужный, живет столько, аж всем глаза намозолит. — Кузин открыл банку, краска которой от долгого ношения в карманах вся стерлась, и только по краям, у самых ободков, кое-где голубело. — А такие, как Сергей, смотришь — сковырнулся. И не удивительно — они ведь бескорыстные, к себе никакого внимания не имеют, вовремя не поест, не отдохнет, сколь положено. Думаешь, он теперь спит? Как бы не так! Сидит в своем кабинете. Лабораторией его называет.

Ковалев отметил про себя, что тогда в чайной Григорий Степанович говорил «коклета», «шмицель», а вот «лаборатория», слово куда более трудное, произнес правильно.

— Старушку специально назначили, чтоб, значит, ночами топила там и чай кипятила. Чаю ему только дай! Продуктов малость со склада выписываем. С желудком у него неладно. Предлагал на курорт — слушать не хочет, некогда, говорит. Хотел его к себе на жительство, чтобы под надзор Анисьи, — ни в какую. Зачем, говорит, вам лишнее беспокойство?

Они закурили из банки махорки, и Кузин повел разговор так, точно перед этим подслушал все мысли Ковалева:

— После того как столкнули меня с насиженного места, крепко задумался я. Положение аховское. Ребром все встало: или, значит, докажи, что ты можешь еще, или в распыл, в утиль. А старуха по ночам в ухо гудит: «Плюнь, Гриша, на все. Поработал — хватит с тебя. Проживем. Трудно будет, Алешка — сын, значит, — поможет». Меня от таких предложений всего корежит. Без дела, думаю, я в момент завяну, как вон какое ни на то растение, если его от земли отделить.

Кузин поискал глазами на столе пепельницу и, не найдя, сбил пальцем пепел под лавку.

— С такими вот думками прикатил я сюда. Не успел пообвыкнуть — Хвоев наведался. Потом зачастил. Как-то вот тут, за этим столом, пообедали, он и начал, так осторожно, издалека. «Ну и как ты, — говорит, — Степаныч, намерен дальше действовать?» Что мог я ему сказать? Ничего. А он: «Вот там ты один все тянул. Тут, возможно, воз полегче, но опять же ты один. Не годится так, — говорит. — С твоими годами и знаниями не выдюжить. Животноводство и полеводство надо ставить, — говорит, — на научную основу. Нужны тебе хорошие зоотехники и агроном. Вот тогда, где коренной сдаст, пристяжные вынесут». Мысль эта, скажем, не новая. Я ведь не консерватор какой-нибудь и сам часто подумывал о таком, но подумывал как-то мимоходом. А потом, сам знаешь, где их взять, специалистов? Чтоб, значит, не только диплом, но и голова была и любовь к делу. Да, ну а тут секретарь райкома предлагает, сам хозяин. Схватился я обеими руками за его предложение. «Давай, — говорю, — мне хорошего агронома, зоотехника, и неплохо бы еще толкового механика. Машины тут запущены».

В дверях неожиданно появилась Клава. В косо застегнутой юбке и старенькой кофточке, она, щурясь от света, поправила волосы.