Дороги в горах

— Нет, я правда зайду. Вот посмотришь! — уверяет Катя и сама берет его под руку. — Давай сядем.

Назавтра за ужином Геннадий Васильевич спрашивает:

— Ну как, была?

— Где была?

Катя старается смотреть так, будто ничего не знает и будто вчера у них не было никакого разговора.

— Где, где! Не притворяйся! В Доме культуры была?

— Смешной ты, Геннадий. Честное слово! Есть мне когда ходить, а тем более заниматься! Ты же видишь — я по дому с трудом управляюсь. К вечеру ног под собой не чувствую. Или тебе все равно?

Геннадий Васильевич нагнулся и усиленно заработал ложкой.

Глава тринадцатая

Кольке досталось больше, чем он поначалу полагал. Медведь не только нанес ему глубокие раны когтями, но и сломал левую ключицу. И потому Колька, весь обмотанный бинтами, с гипсовой повязкой на ключице, лежит в больнице. Он даже отца не хоронил. Ему лишь выше приподняли изголовье и повернули койку так, чтобы он видел в окно похоронную процессию. Отца унесли, а Колька еще долго слышал через открытое окно звуки траурной музыки.

Окно раскрыто и теперь, и Колька ощущает лицом легкое дуновение ветерка, напитанное сладковатым запахом липких тополиных листьев и цветущей сирени. Сирень стоит рядом, на тумбочке в банке из-под маринованных патиссонов. Это Клава вчера принесла сирень. Как вошла с букетом, так на всю палату запах, и все четверо больных, приподняв головы, заулыбались. Уважают ее здесь. Вчера она Филимонычу принесла папирос, а Леньке вон — лезвий для безопасной бритвы. Его же, Кольку, завалила. Несет и несет… Вот опять скоро должна прийти.

Розовые лучи заходящего солнца, врываясь в высокое окно, падают квадратом на противоположную белую стену, и на стене видно все до мельчайшей крапинки, как под увеличительным стеклом. Колька с любопытством следит, как шмель, круглый и мохнатый, хлопочет около сирени. Он то сядет на букет, то приподнимется и, угодив в полосу лучей, сразу становится весь золотым.

— Так, говоришь, Миколай, вчера должны были свадьбу играть?

Это спрашивает со своего места старик Филимоныч, маленький и волосатый, которого готовят к операции грыжи. Старику давно все известно во всех подробностях, и спрашивает он, очевидно, потому, что больше нечего делать. Колька тоже знает, что старику все известно, но охотно отвечает: ему приятно, когда говорят о Клаве, их женитьбе.

— Должны… — Колька тяжело вздыхает. — Вот так, понимаешь, все получилось.

— Да… — сочувствует старик. — Выходит — надсмеялась над тобой судьба?

— Судьба? — вступает в разговор тракторист Ленька. Сидя на своей кровати, он, как ребенка, придерживает сломанную правую руку, толстую и белую от наложенного гипса. — При чем тут судьба? Медведь.

— И не токмо медведь! — вскидывается старик. — Ты что думаешь, не успела земля на могиле отца обсохнуть — сразу свадьбу? Добрые люди так не делают. И вот он, Миколай, так не поступил бы. — Старик, морщась от боли, спускает босые ноги с кровати, сует их в шлепанцы, сидит, поджав ладонями живот. — Я вот в молодости на Капказе живал, в Тифлисе. Так там в таких случаях не токмо что-нибудь, а шесть месяцев ходили все в черном и шесть месяцев волос не трогали. Да, такой порядок, положено так. Скорбь, значит, свою выражали. На голове куделя, а не трогали.

Леньке возражать нечего, и он переходит на личные выпады.

— Шесть месяцев! — хмыкает Ленька. — Да ты вот, видать, всю жизнь волоса не трогаешь. И скорби будто не выражаешь.