Гостья

Франсуаза осталась стоять; оркестр начал румбу, и какой-то военный склонился перед Ксавьер с церемонной улыбкой. Франсуаза села перед своим пуншем и выпила глоток сладковато-тошнотворной жидкости. В этом огромном помещении, украшенном бледной настенной живописью и в своей банальности похожем на некий свадебный или банкетный зал, в основном можно было увидеть только цветные лица: все оттенки кожи, от эбенового черного до розоватой охры. Черные танцевали с разнузданной непристойностью, однако их движения отличались столь чистым ритмом, что в своей простодушной грубости эта румба сохраняла священный характер первобытного ритуала. Белым, которые смешивались с ними, везло меньше. Особенно женщины походили на одеревенелые механические устройства или на истеричек в трансе. Одна лишь Ксавьер, с ее безупречной грацией, бросала вызов непристойности и приличию.

Кивком Ксавьер отклонила новое приглашение и села рядом с Франсуазой.

– В танцах этим негритянкам нет равных, – сердито заметила она. – Никогда мне не суметь танцевать, как они.

Она обмакнула губы в свой стакан.

– До чего сладко! Я не смогу это пить, – сказала она.

– Знаете, вы танцуете чертовски хорошо, – заметила Франсуаза.

– Да, для цивилизованной, – с презрением ответила Ксавьер. Она пристально на кого-то смотрела в центре танцплощадки.

– Она опять танцует с этим маленьким креолом. – Ксавьер указала глазами на Лизу Малан. – Она не отпускает его с тех пор, как мы пришли. – И добавила жалобным тоном: – Он постыдно красив.

Он и правда был очарователен, такой тоненький в приталенной куртке цвета розового дерева. С губ Ксавьер сорвался еще более жалобный стон:

– Ах! Я отдала бы год своей жизни, чтобы хоть на час стать этой негритянкой.

– Она прекрасна, – согласилась Франсуаза. – У нее не негритянские черты, вам не кажется, что она индийской крови?

– Не знаю, – с удрученным видом отвечала Ксавьер.

Восхищение выражалось всплеском ненависти в ее глазах.

– Либо надо стать достаточно богатым человеком, чтобы купить ее и заточить, – сказала Ксавьер. – Ведь это Бодлер такое сделал? Представляете, возвращаешься домой и вместо собаки или кошки находишь это роскошное создание, мурлыкающее у горящего огня!

Черное обнаженное тело, растянувшееся у огня… это об этом грезила Ксавьер? Как далеко заходила ее мечта?

«Я ненавижу чистоту». Как могла Франсуаза не распознать чувственный рисунок этого носа, этих губ! Жадные глаза, руки, острые зубы под полуоткрытыми губами искали что-то, чтобы схватить, что-то, к чему можно прикоснуться. Пока еще Ксавьер не знала что: звуки, краски, запахи, тела, для нее все было добычей. А может, она знала?

– Пошли танцевать, – внезапно сказала Ксавьер.

Руки ее сомкнулись на талии Франсуазы, но вовсе не к Франсуазе или к ее благоразумной нежности она страстно стремилась. В вечер их первой встречи в глазах Ксавьер вспыхнул хмельной огонь, он погас и никогда больше не возродится. «Как она может любить меня?» – с горечью подумала Франсуаза. Изысканную и сухую, словно презренный вкус ячменного сахара, со строгим и чересчур ясным лицом, с душой прозрачной и чистой, величественно-бесстрастную, как говорила Элизабет. Ксавьер не отдала бы и часа своей жизни, чтобы самой стать воплощением того ледяного совершенства, которое она благоговейно почитала в ней. «Такая вот я», – подумала Франсуаза, глядя на себя с некоторым ужасом. Неуклюжая угловатость, раньше едва проявлявшаяся, если она за этим не следила, теперь полностью завладела ее личностью и ее жестами, даже ее мысли приобрели жесткие, резкие углы, ее гармоничная уравновешенность превратилась в бесплодную скудость. Этой глыбой обнаженной, просвечивающей белизны с шероховатыми краями бесповоротно, вопреки себе, стала она.

– Вы не устали? – спросила она Ксавьер, когда они вернулись на свои места.

Глаза Ксавьер слегка запали.