Гостья

– Да, устала, – ответила Ксавьер. – Я постарела. – Она вытянула губы. – А вы устали?

– Чуть-чуть, – призналась Франсуаза. Танец, сонливость и сладкий вкус белого рома смутили ее сердце.

– Это неизбежно, – заметила Ксавьер. – Мы всегда встречаемся по вечерам и не можем быть бодрыми.

– Верно, – согласилась Франсуаза и нерешительно добавила: – Лабрус никогда не бывает свободен по вечерам, приходится оставлять ему вторую половину дня.

– Да, конечно, – сказала Ксавьер, выражение ее лица стало замкнутым.

Франсуаза взглянула на нее с внезапной надеждой, скорее мучительной, чем полной сожаления. А не ставила ли ей в упрек Ксавьер ее скромное устранение? Не хотелось ли ей, чтобы Франсуаза силой заставила ее любить себя? Однако она должна была понимать, что Франсуаза не с легким сердцем мирилась с тем, что она предпочла ей Пьера.

– Можно все уладить по-другому, – сказала Франсуаза.

Ксавьер прервала ее, с живостью возразив:

– Нет, все и так очень хорошо.

Лицо ее нахмурилось. Мысль об улаживании приводила ее в ужас, ей хотелось бы встречаться с Пьером и Франсуазой без всякой программы, исключительно по своему усмотрению; все-таки это было чересчур. Ксавьер вдруг улыбнулась:

– Ах! Он попался.

С робким и заискивающим видом приближался креол Лизы Малан.

– Вы делали ему намеки? – спросила Франсуаза.

– О! Не из-за его жалкой личности, – отвечала Ксавьер. – А только чтобы досадить Лизе.

Она встала и последовала за своим завоеванием на середину танцплощадки. Это была потаенная работа, Франсуаза не заметила ни единого взгляда, ни единой улыбки. Ксавьер не уставала ее удивлять. Она взяла стакан, к которому та едва прикоснулась, и выпила половину: если бы он мог выдать, что происходило в этой голове! Может, Ксавьер сердилась на нее за то, что она согласилась на ее любовь к Пьеру?.. «Но ведь это не я просила ее любить его, – с возмущением подумала она. – Ксавьер добровольно сделала такой выбор». А что все-таки она выбрала? Что было правдой в этом кокетстве, в этой нежности, в этой ревности? Да и была ли в этом какая-то правда? Франсуаза вдруг почувствовала, что готова возненавидеть Ксавьер. А та танцевала, ослепительная в своей белой блузке с широкими рукавами, щеки ее слегка порозовели, она обращала к креолу озаренное радостью лицо. Она была прекрасна. Красивая, одинокая, беззаботная, она самостоятельно, с кротостью или жестокостью, подсказанными ей каждым мгновением, проживала эту историю, в которую Франсуаза погрузилась целиком, и приходилось беспомощно отбиваться лицом к лицу с ней, в то время как она улыбалась, презрительно или с одобрением. Чего она, в сущности, ждала? Следовало угадать; следовало угадать все, что чувствовал Пьер, что было хорошо, что плохо и чего в глубине души хотелось ей самой. Франсуаза допила стакан Ксавьер. Яснее ничего не стало, решительно ничего. Вокруг нее были лишь бесформенные обломки, а внутри нее пустота, и всюду тьма.

Оркестр смолк на минуту, потом танец возобновился. Ксавьер находилась напротив креола, в нескольких шагах от него, они не касались друг друга, и тем не менее, казалось, их тела охватывал один и тот же трепет. В это мгновение Ксавьер не желала быть никем другим, а только самой собой, ее полностью удовлетворяла собственная грация. И вдруг Франсуаза тоже почувствовала себя полностью удовлетворенной; теперь она была всего лишь женщиной, затерявшейся в толпе, крохотной частицей мира, целиком устремленной к этой ничтожной белокурой золотинке, которой она была не способна завладеть; однако в той мерзости, куда она угодила, ей было дано то, чего она безуспешно желала шестью месяцами ранее, в расцвете счастья: эта музыка, эти лица, эти огни преображались для нее в сожаление, в ожидание, в любовь, они сливались с ней и придавали незаменимый смысл каждому биению ее сердца. Ее счастье разбилось, но рассыпалось вокруг нее дождем пылких мгновений.

Слегка пошатываясь, Ксавьер вернулась к столику.

– Он танцует, как маленький бог, – сказала она.

Ксавьер откинулась назад на своем стуле, лицо ее вдруг исказилось.

– О, как я устала! – молвила она.