Гостья

«Апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь – шесть месяцев подготовки, и я буду готов для побоища», – подумал Жербер.

Стоя перед зеркалом в ванной комнате, он теребил концы великолепного галстука, который позаимствовал у Пеклара; ему очень хотелось бы знать, да или нет, испугается ли он. Но что касается подобных вещей, ничего невозможно предвидеть. Самое чудовищное, что можно вообразить, это холод, когда снимаешь башмаки и видишь, что пальцы остались внутри.

«На этот раз надежды больше нет», – смирившись, сказал он себе. Казалось невероятным, что люди настолько чокнутые, что могут спокойно решиться предать мир огню и мечу; однако немецкие войска вошли в Чехию, и Англия, скорее, споткнулась на этом вопросе.

Жербер с удовлетворением взглянул на прекрасный узел, который соорудил. Он не одобрял галстуки, но не мог знать, куда Лабрус с Франсуазой поведут его ужинать: у обоих было порочное пристрастие к сливочным соусам, и что бы там Франсуаза ни говорила, на тебя обращали внимание, если ты являлся в пуловере в один из этих загородных ресторанов со скатертями в клетку. Надев пиджак, он прошел в гостиную. В квартире никого не было; на письменном столе Пеклара он старательно выбрал две сигары, потом зашел в комнату Жаклин: перчатки, носовые платки, красная мешанина, «Арпеджио» от Ланвен[8]. На деньги, потраченные на всю эту ерунду, можно было бы накормить целое семейство. Жербер сунул в карман пачку сигарет Greys и пакетик шоколадных конфет. Любовь к сладостям – единственная слабость Франсуазы, и ей вполне можно было это простить. Жербер отдавал ей должное: часто она, не стыдясь, носила стоптанные туфли и чулки с мелкими затяжками. В ее гостиничном номере никакие изыски не раздражали взгляд: у нее не было ни безделушек, ни вышивок, ни даже чайного сервиза. К тому же с ней не надо было манерничать, ей не свойственны были кокетство, мигрень, приступы гнева, она не требовала никакого почитания. Рядом с ней можно было даже преспокойно молчать. Захлопнув за собой входную дверь, Жербер поспешно сбежал с четвертого этажа. Сорок секунд – никогда Лабрус не смог бы с такой быстротой спуститься по этой темной кривой лесенке. Только по несправедливой случайности он иногда выигрывал на соревнованиях. Сорок секунд: Лабрус наверняка обвинит его в преувеличении. «Я скажу тридцать секунд, – решил Жербер; таким образом это восстановит истину». Он пересек площадь Сен-Жермен-де-Пре; они назначили ему свидание в кафе «Флора»; место их забавляло, поскольку они нечасто туда ходили, но он-то был сыт по горло этой просвещенной элитой. «На следующий год я переменю обстановку, – в ярости подумал он. – Будет здорово, если Лабрус организует эти гастроли: вид у него был решительный». Жербер открыл дверь. На будущий год он окажется в траншеях, и вопрос разрешится сам собой. Он пересек кафе, неопределенно улыбаясь окружающим, потом лицо его совсем расплылось в улыбке: каждый из них троих поодиночке выглядел немного смешно. Но когда они собирались вместе, это было неотразимо.

– Чему вы так радуетесь? – спросил Лабрус.

Жербер беспомощно махнул рукой.

– Просто я увидел вас, – отвечал он.

Они сидели на банкетке, Франсуаза и Пьер справа и слева от Пажес. Он сел напротив.

– Мы такие смешные? – спросила Франсуаза.

– Вы не представляете себе, – ответил Жербер.

Лабрус искоса взглянул на него.

– Ну как, вам что-нибудь говорит мысль о маленькой оживленной прогулке в сторону Рейна?

– Это отвратительно, – сказал Жербер. – А вы говорили, что все вроде бы устраивается.

– Такого никто не ожидал, – заметил Лабрус.

– На сей раз нам наверняка придется через это пройти, – сказал Жербер.

– Я думаю, что у нас гораздо меньше шансов выпутаться, чем в сентябре. Англия определенно давала гарантии Чехии, она не может не сдержать обещания.

Наступило недолгое молчание. Жербер всегда испытывал смущение в присутствии Пажес; да и Лабрус с Франсуазой, казалось, чувствовали себя неловко. Жербер достал из кармана сигары и протянул их Лабрусу.

– Берите, – сказал он, – это отменные.

Лабрус с одобрением присвистнул:

– Пеклару неплохо живется! Мы выкурим их за десертом.