Стряпчиха (
Мы оставим дам разговаривать об антике Карле Адамовиче; стряпчиха особенно занялась им, кажется, чтоб опять не заговорили ей о танцмейстере, что ей как-то не совсем нравилось. Все разъехались в полной уверенности, что Зою везут отдавать за советника, и становая в этот же день увезла эту новость с собою, чтоб распустить ее по уезду.
Впрочем, судьба, кажется, на этот раз вздумала оправдать догадки наших дам… Но оставим происшествия их течению и посмотрим, как собирается Вера Яковлевна.
Боже мой! Сколько лепешек, сдобных булок, кренделей напекли! Два пирога, один с курицей и с яйцами, другой с морковью; это очень любила сама Вера Яковлевна. Зажарили часть телятины, пару цыплят да еще кое-что сладкого приготовили. Ведь оно не близко: дорога с лишком сто верст. Вера же Яковлевна ехала на своих, в тарантасе. Она находила необыкновенную приятность останавливаться на квартире, кормить, ночевать, расположиться с самоваром в переднем углу избы, расспрашивать хозяйку о посеве, о снохах. На первом ночлеге у нее была даже знакомая, Семеновна, которая всегда присылала ей рыжичков, груздиков и сама иногда, приезжая на базар, заходила к ней. Вера Яковлевна терпеть не могла почтовых, а о дилижансах или еще о почтовых каретах слышать не могла. «Помилуйте, — говорила она. — Что же это? Разве я почтовый пакет, посылка какая, что меня запрут в карету да и везут? И как же это? Не смей я остановиться где хочу, не смей самовар спросить, не смей на ямщика закричать: как он хочет, мошенник, так и везет. Всего этого набрались в чужих краях. Право, отцы наши не знали почтовых карет, да живали еще и не хуже теперешнего».
Когда случалось Вере Яковлевне говорить об этом предмете, она всегда очень разгорячалась и становилась совсем пунцовою, как воротник ее братца, Павла Яковлича. Один раз тот же самый чиновник из губернаторской канцелярии, что кричал «брава» танцмейстеру, при ней на каком-то обеде подал голос в пользу почтовых карет; правда, он еще сказал что-то в пользу наемных слуг и прибавил, что у какого-то князя***, где он бывал с губернатором, в Петербурге (он любил очень говорить об этом князе) все наемные люди. Вера Яковлевна вся побагровела, однако ни слова не сказала и только по уходе чиновника уже облегчила сердце: «Что это? На что похоже? Наемные люди! Сравняться с какой-нибудь коллежской регистраторшей, да и та все старается как-нибудь свою кухарку завести. Наемные! Не смей им слова сказать! Не то чтоб уже щелчком тронуть. На что же я и барыня? И какое же будет ко мне уважение? Все это вольнодумство, нововведения…»
Вера Яковлевна была самый упорный тори{67}, и будь она в Англии, прямо бы сделали ее главою партии. Здесь она довольствовалась только явным изъявлением своего негодования и обыкновенно после сильных речей, возвратясь к себе, быть может, чтоб удостовериться, что еще не потеряла своего права давать щелчки своему крепостному народу, наделяла и не одними щелчками, а чем-нибудь пополновеснее свою Агашку. Впрочем, должно сказать правду, она, несмотря на свои громкие речи, на деле, как и ее противники, была не очень ревностна к своим правам и, конечно по нерадению, напоминала о них своей Агашке очень редко и только вследствие какого-нибудь слишком уже явного на них посягательства.
На этот раз также обошлось без напоминаний, не всегда приятных для Агашки, и одним утром, рано на заре, простясь не без слез с Павлом Яковличем, Вера Яковлевна, Зоя, Агашка и Даша, горничная Зои, да двое слуг, все поместились в тарантасе, наполненном пуховиками, подушками, ящиками, сундучками, узлами и узелками, и потянулись к заставе, оставя уездным дамам на долю загадку и предмет для размышлений.
Между тем Зоя действительно нашла в губернском городе искателя, и именно — в советнике. Вера Яковлевна еще по старинным связям была очень дружна с одною дамою, старушкою, вдовою покойного прокурора. Экс-прокурорша жила всегда в городе и пользовалась величайшим уважением. В светлое воскресенье, в рождество после губернатора и вице-губернатора каждый поставлял себе обязанностью явиться к экс-прокурорше, а бывали даже и такие, что заезжали к ней прямо от его превосходительства и от нее уже отправлялись к вице-губернатору. Вечером она имела всегда свою партию; матушки к ней возили молодых девушек сидеть и молчать у карточного стола, находя это очень полезным для нравов; батюшки посылали к ней своих сынков с рекомендательными письмами.
Экс-прокурорша была худенькая, небольшого роста, сутуловатая старушка и замечательна была, кроме необыкновенной худобы своей, непрестанным движением головы, которая сильно потряхивалась, особенно при всяком душевном движении, что особенно было замечаемо за картами. Авдотья Васильевна — так звали ее — сама никуда не ездила, но к ней ездили все. Она не давала обедов, но никогда не садилась обедать без гостей, и не проходило ни одной святой недели или святок, чтоб вся городская аристократия не обедала у нее запросто. На чем было основано такое необыкновенное уважение, этого я не могу сказать. Прежний губернатор, который занимал это важное в губернии место с лишком двадцать лет, был очень дружен с покойным прокурором и особенно уважал прокуроршу; а как губерния, всегда преданная начальству, любит соображаться с видами и расположением его, то, разумеется, уважала прокуроршу по примеру своего начальника и по привычке сохраняла и теперь это чувство. Впрочем, экс-прокурорша была замечательно умная женщина и, между нами сказать, знала дела не хуже покойного прокурора.
Она очень ласково приняла Веру Яковлевну и обласкала Зою… нет, больше: она полюбила ее, так что Вера Яковлевна с племянницей сделались почти ежедневными ее гостьями. Советник казенной палаты был также из усердных посетителей экс-прокурорши. Она вообще была ласкова к молодым людям, говорила им истины, драла их за уши, но уж кого драла за уши, за того и стояла грудью в обществе. А советник был из числа любимцев ее. Она знала покойную жену его; крестила у него двоих детей, приняла живое участие в потере его и теперь решилась женить советника, потому что, по ее мнению, жить ему вдовому, имея двух дочерей, никак не годилось. Обратив внимание на Зою, она одним разом делала три добрые дела: сохраняла нравственность советника, давала детям его мать и пристраивала сироту.
Знала ли или не знала Вера Яковлевна о намерении экс-прокурорши, когда решилась ехать в губернский город, этого никак нельзя сказать утвердительно; она божилась, что нет; но Вера Яковлевна была очень тонкая дипломатка, поэтому истину мудрено было узнать. Как бы то ни было, искания советника не были противны ни ей, ни Зое. Он был еще не стар и при чертах лица довольно приятных, сохранил розы и лилии юности — свидетельство чистых нравов советника. Не говоря уже о многих достойных качествах его как советника, скажем только, что он знал наизусть «Горе от ума» и даже некоторые элегии Батюшкова, с большим чувством пел водевильные куплеты, писал в альбомах и вальсировал преловко, несмотря на свою кругловатость. На нем был всегда модный жилет, толстая золотая цепочка и светлые перчатки, хотя иногда и подчищенные хлебом.
Советник нравился многим городским девушкам, и Зоя с удовольствием видела, что он отличает между ними ее, уездную барышню. Конечно, Вера Яковлевна говорила всем и каждому, говорила на ухо (чтоб не смутить скромной девушки), что Зоя ее превоспитанная, что она знает французский и английский языки, рисует и поет, но Зоя чуть не плакала, слыша подобные похвалы. Она боялась, что все губернские девушки станут ее экзаменовать и уничтожат ее в прах своими знаниями, особенно при советнике, который сам, конечно, должен быть ученейший человек в мире: он учился в Петербурге…
Между тем в городе уже поговаривали, что хорошенькая Зоя неравнодушна к советнику, а советник был вполне уверен, что она влюблена в него по уши: самолюбие очень извинительное в таком человеке, как советник. Вера Яковлевна также уже подумывала о карете и белой шали, которую, верно, подарит советник своей невесте. А Зоя?.. Иногда, конечно, в голове ее мелькала мысль, что, если… Но нет; расстояние между советником казенной палаты и бедной уездною барышней было так велико, что честолюбие Зои опускало крылышки: видно, что сердце еще не придавало им силы.
Время проходило; наступающая осень привела выборы, балы и офицерские отпуска. К губернскому предводителю приехал племянник жены его, гвардейский офицер и к тому же — князь.
В дворянском собрании давался бал, по поводу… верно, по самому благонамеренному поводу. Дворянская зала была недавно окончена и слыла по многим соседним губерниям образцом зодчества. Она была просторна, светла, с хорами и с колоннами. С колоннами — значит уже верх совершенства, до которого дано достигнуть губернской архитектуре. Какого ордена были колонны?.. Позвольте — дорического; точно, дорического; это всякий знал, потому что архитектор, представляя планы губернскому предводителю, сказал, что предпочел дорический коринфскому, как слишком легкому для здания, имеющего такое важное назначение.
Бал, о котором мы упоминали, был удивительный бал, блестящий. Губернский предводитель дал для этого случая позволение распоряжаться его собственной оранжереей, и представьте: вся зала была украшена цветами и деревьями, — новость, о которой говорили по всем соседним губерниям и едва ли даже не напечатали в «Ведомостях». Плодов, конфектов — господи боже мой! Многие дамы сшили нарочно ридикюли побольше, и все коллежские регистраторы и госпожи чиновницы in-pello[40] не свыше двенадцати лет, то есть за малолетством не допущенные на бал, запаслись гостинцами дня на три — при благоразумном употреблении, разумеется. А шампанского!.. Следствия изобилия по этому предмету я не могу даже и описывать; скажу только, что все были очень довольны, и только уже на другой или даже на третий день пошли слухи, будто распорядители бала позапаслись провизией для собственных торжественных дней. Но это были злонамеренные заключения, основанные не на фактах, а на возможности их.
Надобно сказать, что общество было самое блистательное, наряды дам — чудо. Много было уборов прямо из Петербурга. На Вере Яковлевне был чепец с пунцовыми лентами; она взяла его тут же, в городе, у русской мадамы, но прехорошенький; а мантилья из полубархата, но право, полубархат был так хорош, что никак не отличишь от настоящего. Зоя была одета в белом платье с пунцовою камелией в волосах — подарок экс-прокурорши, у которой была бездна вкуса. Зоя была в необыкновенном восхищении, счастлива, как небожительница. Эта зала, освещенная тремя огромными люстрами и бесчисленным, как казалось ей, множеством бра, привешенных к каждой колонне, оркестр, составленный из всех полковых музыкантов, блеск нарядов, блеск имен, Станиславы и Владимиры на шеях мужчин{68}, а более всего — эта зелень и цветы около колонн… Как хорошо скользил желтый луч восковых свеч по этим темным листьям померанцевых деревьев, трепетал на мелкой мирте или яркой полоской упадал на широкий лист молодого бананового дерева… а эти гиацинты, розовые, белые и лиловые в несколько рядов около базы колонн!.. Но вот возле одной колонны, прямо против портрета императора, деревцо, высокое, стройное, как сама Зоя; гибкие веточки с длинными узенькими листочками и от каждого — алый грациозный цветок на тонком, алом же стебельке, с темно-красной, почти фиолетовой чашечкой, и наклонился, как Зоя, когда, зарумянившись, склоняет она головку на грудь. Деревцо усеяно этими красивыми цветочками. И как гибки его ветви, как легки! Если б малейшее дуновение ветерка — они заколыхались бы…
— Кажется, вас очень занял этот цветок? — сказал голос такой приятный, что, казалось, мог быть только голосом грациозно склоненного цветка. Зоя вздрогнула и подняла голову: перед нею стоял молодой человек в гвардейском мундире, бледный, с черными усиками, с черными кудрями и темно-голубыми глазами, но такими приятными, что они, как гибкие ветки цветка, казалось, хотели приласкать ее.
— Да-с, — сказала Зоя, покраснев до ушей, — он так хорош!
— Это фуксия, дитя многочисленной фамилии… Вы занимаетесь ботаникой?
ebooksa