Дача на Петергофской дороге,

— Я сажаю цветы в моем цветнике и любуюсь ими с утра до вечера — вот все мои познания в ботанике.

— Вы любите их; а любить — это лучше, чем знать.

— Ах, если б это была правда!

— Вы говорите это с такою живостью; можно спросить, для чего нужно вам, чтоб это была правда?. Угодно вам на кадриль?

В это время пары становились посереди залы; музыка заиграла кадриль.

— Для чего? — сказала Зоя, подавая руку своему кавалеру. — Видите: я люблю, например, музыку…

— И, верно, будете музыкантшею, если захотите?

— Да, Карл Адамыч мне то же говорит.

— А Карл Адамыч должен знать…

— Вы знаете Карла Адамыча?

— И опять с такою же живостью? Мне кажется, что цветы и Карл Адамыч на одной степени для вас?

— Вы согласитесь, что Карл Адамыч необыкновенный артист. Право, если б он был у вас в Петербурге, то его умели бы оценить. Не правда ли?

— Если б я был на его месте, то, право, и не думал бы о мнении петербургской публики.

Зоя покраснела, — покраснела оттого, что самолюбие ее перетолковало слова молодого гвардейца и особенно взор, с которым они были произнесены довольно странным образом — как говорила она сама себе несколько после…

Да, несколько после, потому что на эту минуту Зоя ничего не говорила сама себе. Она была так весела! Посудите: князь, — да, гвардеец был князь, — князь был сам музыкант, и страстный музыкант. Они говорили о Шуберте, Вебере, Моцарте, о Россини, Беллини; все эти имена были не новы для Зои, со всеми ими познакомил ее Карл Адамович. Кадриль давно кончилась; Зоя сидела возле Веры Яковлевны, князь стоял за нею, прислонясь к колонне, к той самой, возле которой цвела фуксия. Они говорили и говорили, не замечая, как из всех углов посматривали на них зоркие глаза цензоров в чепцах и шалях, не замечая и господина советника Ильина, который прохаживался по зале с двумя девицами и всякий раз, проходя мимо новых знакомцев, бросал на них косые, полные неудовольствия взгляды.

С начала вечера советник несколько занимал Зою; ей было приятно видеть себя предметом внимания любезного советника; ей было лестно танцевать с ним; она с удовольствием слушала его шутки, смеялась от души его остротам; наконец, ей было весело везде, всюду, куда бы она ни зашла, как бы ни запряталась, хоть нарочно, встречать светлые глаза советника, которые искали ее, следили за нею, как следит лучезарная голова подсолнечника за течением солнца. Ведь это игра же, или, лучше сказать, прелюдия, в которой девушка учится играть — сердцем влюбленного. Первую кадриль Зоя танцевала с советником. В это самое время на диванчике между колоннами и прямо против Зои сидела губернская предводительша; она была в синем бархатном платье, в белой турецкой шали и смотрела в лорнет на танцующих. Подле нее, развалившись небрежно и играя аксельбантом, сидел ее племянник. Оба петербургские, и оба, разумеется, смотрели на веселящуюся публику с не очень человеколюбивым намерением — подсмотреть губернские слабости.

— Знаете ли, тетушка, что эта брюнеточка, что танцует там, против нас с этим кругляком, очень недурна?

— Прошу осторожнее; этот круглячок — любимец здешних дам.

— Хорошая рекомендация их вкусу. Я, однако же, уверен, что брюнеточка делает исключение.

— Ошибаешься. Она помолвлена за него.