Святые наших дней

В своей собственной жизни отец Софроний осуществил это призвание. Он был одним из немногих духовников, которые соответствуют идеалу пастыря, начертанному более полутора тысяч лет назад святителем Григорием Богословом: «Надо сначала очиститься, потом очищать; умудриться – потом умудрять; стать светом – потом просвещать; приблизиться к Богу – потом уже приводить к Нему других; освятиться – потом освящать». Это и привлекало к нему множество людей – сначала на Афоне, а потом и за его пределами.

В общей сложности отец Софроний прожил на Афоне двадцать два года, из них четырнадцать в монастыре святого Пантелеимона и семь в «пустыне». В 1946 году он на некоторое время переселился в Андреевский скит, в котором на тот момент еще оставалось около сорока русских монахов. Оттуда по делам скита ездил в Афины, потом вернулся на Афон. Но дни его на Святой Горе были сочтены.

Крест на одной из вершин Афона

В послевоенное время, когда в Греции вспыхнула гражданская война, на Афоне начали выявлять тех, кто в годы войны якобы сотрудничал с немцами. Под подозрением оказались некоторые русские монахи, в том числе Василий (Кривошеин). В годы войны он был антипросопом (представителем) Пантелеимоновского монастыря в афонском Киноте, переводил для монастыря постановления Кинота и указы Константинопольской Патриархии; вел переговоры со всеми, кто обращался к монастырю, включая представителей греческого правительства и немецких оккупационных войск. В 1947 году он был арестован по обвинению в сотрудничестве с немцами, сослан на остров Макронис и лишен греческого гражданства.

Что же касается отца Софрония, то ему припомнили тот факт, что в 1941 году он сопровождал группу немецких офицеров при посещении ими Афона. Рассказывает иеромонах Ириней, ученик отца Софрония, знавший его с 40-х годов:

– Во время немецкой оккупации, в 1941 году, Священный Кинот Святой Горы направил Адольфу Гитлеру письмо с просьбой сохранить монастыри от разрушения… Вскоре на Афон прибыла группа немецких офицеров. Для того чтобы вести с ними переговоры, нужен был монах, знающий немецкий язык, а на Афоне в то время грамотных монахов было очень мало. Но отец Софроний знал несколько европейских языков. Его-то и попросили сопровождать офицеров, чтобы убедить их в необходимости сохранения Святой Горы от разрушения. Своей образованностью, воспитанием и скромностью отец Софроний так поразил немцев, что рапорт, который они подали в ставку Гитлера после посещения Афона, был самым благожелательным. Ответ ставки также был положительным. В результате ни один из монастырей Афона во время оккупации не пострадал и не лишился своего самоуправления. Более того, немецкий гарнизон перекрыл доступ на Афон всем мирянам.

Немецкие солдаты во время посещения Горы Афон.

1941 г.

Разумеется, у отца Софрония в 1941 году не было никаких мыслей о сотрудничестве с немцами: он лишь по послушанию принял делегацию немецких офицеров. Этого, однако, оказалось достаточно, чтобы обвинить его:

– Малограмотные и малодуховные монахи-националисты (а скорее всего те, кто стоял за ними) стали распространять слухи о сотрудничестве отца Софрония с немцами. При этом они несправедливо порочили его честное имя. Вот так обычно в жизни и бывает. Вместо благодарности за помощь в сохранении святынь Афона (по просьбе самих же святогорцев) его обвинили в грязном пособничестве оккупантам. Именно эта немилосердная травля и являлась главной, но мало кому известной причиной вынужденного отъезда отца Софрония со Святой Горы.

Переезд во Францию

Покинув Афон, отец Софроний сначала приехал в Афины, где ожидал оформления документов, необходимых для въезда во Францию. Затем из афинского порта Пирей отправился пароходом в Марсель. Из Марселя вернулся туда, откуда уехал двадцать два года назад – в Париж.

Сначала он остановился у старого друга Леонардо Бенатова, который к тому времени стал преуспевающим художником, а также коллекционером живописи и антиквариата. У него было поместье в 40 км от Парижа, и там отец Софроний провел некоторое время. Потом он несколько раз переезжал с места на место, пока не нашел для себя жилье на третьем этаже башни «Донжон» 1303 года постройки в городке Сент-Женевьев-де-Буа неподалеку от Парижа.

Средневековая башня в г. Сент-Женевьев-де-Буа

Будучи уже немолодым человеком, он поступил на четвертый курс Свято-Сергиевского Богословского института: двадцать два года монашеской жизни на Афоне ему зачли за три года институтского курса. Однако и на этот раз его пребывание в стенах Богословского института оказалось недолгим, теперь уже по иной причине.

Рассказывает иеромонах Николай (Сахаров): «По приезде во Францию после войны старец, естественно, подал прошение о принятии его в клир Экзархата Русской Церкви. Старцу было чуждо сознание тех эмигрантов, которые разорвали литургическое общение с Патриаршей Церковью… считая борьбу с советскими властями самым существенным и самым важным моментом их жизни. В те годы принадлежать к юрисдикции Московской Патриархии во Франции, да и вообще на Западе, было связано с большими трудностями. Все посещавшие русский храм Московской Патриархии считались “агентами Сталина” и неизбежно подвергались моральным притеснениям. За свою приверженность Русской Патриаршей Церкви старец вынужден был уйти и из Свято-Сергиевского института в Париже. Однако эти испытания старец переживал с благодарностью к Богу: в них он видел “некую форму соучастия” в страданиях русского православного народа. Старец говорил: “Церковь в России – это Церковь во аде”. Его сильно влекло быть именно с ними, “во аде”, вместе с ними и молиться».

Постепенно вокруг отца Софрония стала собираться небольшая община, а за советом и духовным руководством к нему, как и на Афоне, потянулись многие люди.

Поначалу духовное окормление парижских мирян давалось ему непросто. На Афоне он привык к общению с людьми иного склада, ведущими более глубокую религиозную жизнь. И требования предъявлять привык тоже более строгие: «По моем приезде во Францию из Греции (Святой Горы) я встретился с людьми, от которых отвык за 22 года моей жизни там. Особенно за последние годы, когда я стал духовником для нескольких сот монахов всех видов аскетической жизни Афона. Не скрою, я был совершенно “дезориентирован”. Психология монахов, их терпение и выдержка настолько превосходили все и всех, что я встретил в Европе, что я просто не находил ни слов, ни внешних форм общения. То, что монахи воспринимают с благодарностью, в Европе сокрушало людей. Многие оттолкнулись от меня, считая меня ненормально жестким, даже до извращения евангельского духа любви. И я принимал эти отзывы с пониманием, что “нормы” аскетов-монахов и нормы людей западной культуры глубоко различны».

Всех своих духовных чад отец Софроний ориентировал на тот недостижимый духовный идеал, который явлен человечеству в лице Иисуса Христа. Ради приближения к этому идеалу монахи на Афоне трудились долгие годы, а парижские миряне были к этому совсем не готовы: «То, что монахам давалось десятилетиями плача, люди современные думают получить за короткий промежуток времени, а иногда за несколько часов приятной “богословской” беседы. Слова Христа, всякое Его слово пришло в сей мир свыше; оно принадлежит к сфере иных измерений и усвояется не иначе, как путем долгой молитвы со многим плачем. Без этого условия оно пребудет навсегда непонятным человеку, как бы он ни был “образован” даже богословски».

Одним из аспектов духовнической деятельности является общение священника с больными. Но и в этом аспекте разница между Афоном и Парижем была ощутима: «На Святой Горе я значительно легче встречался с больными монахами, чем по приезде в Европу с живущими в миру. Первые (монахи) внутренне обращены к Богу, и все переводилось в духовный план. В Европе же превалируют психические напряжения; благодаря чему вынуждается духовник проявлять соучастие в том же плане, чтобы помогать людям. У одра таких больных, случалось, я включался в их страдания и духом, и душевно, и даже телесно, так что и тело мое молилось за них. Редко, но все же бывали случаи, что Бог принимал мои молитвы и исполнял то, о чем я просил Его. Неясным осталось для меня, почему иногда при меньшем напряжении молитвы моей ход болезни изменялся положительным образом, тогда как в другие времена при более глубоком молении состояние больного не улучшалось видимо».