– Я так думаю, что сначала надо перебить тех, кто с фашистами сотрудничал, кто родину им продавал. Тут наши цели с Красной армией сходятся.
– Ладно, на ближайшую перспективу меня твои цели устраивают, – рассмеялся Коган. – Только ты уточни, бойцы все, как один, с тобой остались и все, как один, согласились сражаться с «бандеровцами»?
– Нет, конечно. Некоторые ушли, потому что не разделяют нашего мнения. Другие ушли просто по домам, потому что надоело по лесам сидеть и ревматизм зарабатывать. Остались те, кто не хочет складывать оружия.
– А вот это плохо, Петро. Значит, ушли несогласные. Свободно, с оружием ушли?
– Я гарантировал каждому жизнь и свободу. Только так можно было избежать потасовки и стрельбы. У каждого своя воля.
В землянку вернулся Вихор. Сев рядом с сыном, он похлопал его по спине. Коган поинтересовался, а как Леонтий относится к тому, что Петро отпустил из отряда свободно, да еще с оружием, тех, кто был откровенным сторонником «бандеровцев» и обязательно к ним примкнет, чтобы истреблять тех, кто будет встречать с цветами Красную армию. Леонтий серьезно посмотрел на Когана, потом спросил:
– А ты считаешь, что они соберут силы и вернутся, чтобы перебить нас? Так мы же не враги им!
– Быстро ты все забыл, Вихор, – покачал Коган головой. – Сколько лет их настраивали на вражду с русскими, сколько лет им долбили, что Украина для украинцев и ни для кого больше, что все враги, все испокон веков Украину притесняли! А как мы сюда с тобой прорывались, когда «бандеровцы» нас бросили в лесу, когда твои парни под пулеметами падали? Слишком плохую услугу тебе и Петро оказывает ветер свободы, который вы сами себе придумали и вдыхаете его. Расслабились?
– Ты что, думаешь, что они вернутся? – хмуро спросил Вихор.
– Обязательно. Им кровь нужна, ваша в том числе. Так что посты по периметру удвойте, бойцов соберите, дисциплину снова наладьте. Пусть каждый будет готов сражаться. А нам с вами надо определить, где и какие в лесах базы «бандеровцев» есть. Откуда нам ждать нападения.
Петро расстелил на столе карту, и все трое склонились над ней. Леонтий взял карандаш и тыльной стороной обвел лес километрах в десяти севернее.
– Вот здесь закладывалась база на случай отступления немцев. Там и оружие, и боеприпасы. И землянок нарыто человек на пятьсот бойцов. И продуктов заготовлено чуть ли не на всю зиму.
– А еще вот здесь, – постучал пальцем Петро по карте, южнее Харькова. – Я там с месяц назад был. Видел, как тоже рубили лес, бревна заготавливали, рыли землянки и схроны. Я еще удивился, а для чего? Ведь вроде всегда тактика была действовать небольшими группами, в схронах человек по десять, по двадцать находиться. Делается так для того, чтобы распылить силы и чтобы в нужный момент быстро их собрать.
– Я могу вам объяснить, для чего это, – ответил Коган. – Немцы оставляют для УПА оружие, чтобы мы сражались с Красной армией. И такие базы закладываются именно для больших групп, и там большие запасы делаются и оружия, и продовольствия. Нашими руками хотят Красной армии в тылу кровь пустить, чтобы немцы спокойно отошли и чтобы Красная армия в Польшу не вошла, чтобы с нами здесь воевала. Изменилась тактика. Заокеанские кураторы ее решили изменить. Нас никто не спрашивает, мы для них разменная монета.
Оксана шла по полю и смотрела вперед перед собой, но глаза ее казались Андрею невидящими. Вчера похоронили ее отца. И после похорон девушка вышла к реке и сидела на высоком берегу всю ночь, глядя куда-то вдаль. Или на звезды, или на лес за рекой, или внутрь себя. Видела ли, понимала ли, ощущала ли она, что Андрей все это время находился рядом с нею? Юноша не пытался заговорить с Оксаной, не пытался обратить на себя внимание. Он просто был рядом с нею. После пережитого Андрею было страшно сидеть дома и видеть свою мать. Ему казалось, что она прочтет все по его глазам и ужаснется тому, где был ее сын и что он делал. А Оксана знала, и от этого было легче. Это как будто их совместная тайна, общая их душевная боль. Только вот нужен ли он Оксане или уже нет? Может быть, она прокляла любимого, виня его в смерти отца.
А потом наступил рассвет. Девушка поднялась и пошла в поле. Андрей шел следом, оберегая любимую, прощая ей обвинения, он все понимал и не осуждал. Он просто хотел быть рядом. Может быть, последние минуты, часы. Откуда взялась эта страшная мысль, от которой сжалось сердце юноши? Почему последние минуты, почему последние часы? Сердце сжалось, нахлынули страшные воспоминания: беременная мертвая женщина, окровавленный старик, волочащийся за телегой, горящие хаты, убитые женщины, дети. И Андрей не выдержал. Он упал на колени посреди травы, зажал голову руками, закрыл глаза и закричал, завыл в голос, как одинокий бездомный пес. И Оксана будто проснулась. Она обернулась, в поисках источника страшных звуков, увидела своего любимого и бросилась к нему.
– Андрийка мой, ты мой, Андрийка! – шептала она, старясь расцеловать его лицо, мокрое от слез. Она обнимала его, прижимала как ребенка к своей груди и гладила, и снова целовала. – Любый мой, мое серденько!
Андрей обхватил девушку руками, и они стояли на коленях посреди поля, обнимаясь с таким исступлением, будто делали это в последний раз. Юноша почувствовал, что Оксана плачет. Тихо, без звука. Просто по ее щекам текли слезы и насквозь мочили его рубашку. А он только прижимал любимую к себе все плотнее.
– Моя, – шептал он, целуя ее волосы, прижимая ее лицо к своей груди. – Навсегда моя. Никому не отдам тебя! Никогда и ни за что не отдам. Мы вместе с тобой, ласонька моя, всегда будем вместе!
А потом они шли по проселку и молчали. Не о чем было говорить, им было просто необходимо быть рядом друг с другом. Не просто хотелось этого, не из ощущения радости или удовольствия. Это была жизненно важная необходимость. Потребность как дышать, как пить, как принимать пищу. Андрей вел Оксану за руку и чувствовал себя мужчиной. Он уже не испытывал того приступа отчаяния, он уже был уверен, что защитит свою любимую. Он сможет, ведь он последняя ее опора и надежда. Вот он возьмет и приведет ее к себе домой и скажет: «Мама, это Оксана, и она будет с нами жить». И мама всплеснет руками, ее глаза станут влажными, и она тихо шепнет: «Доченька»!