Оуновцы кидали заготовленные заранее факелы на соломенные крыши хат, разбивали окна и бросали факелы внутрь. Заполыхали дома и овины, в небо поднялись черные столбы дыма, то там, то здесь стали слышны выстрелы. Андрей метался среди этого ада, вытаращив невидящие глаза. Как в кошмарном сне, ничего нельзя было сделать: ни убежать на непослушных ногах, ни сказать ничего, потому что губы не шевелились. Оуновцы жгли и убивали. Двое здоровенных парней потащили за стог девушку в расшитой рубахе, та визжала и вырывалась, но ее повалили на траву, разорвали рубаху до самого низа.
Андрей сжал голову руками, и тут его толкнули в спину. Он чуть не упал от этого тычка, выронив автомат. Перед ним стоял отец Оксаны и грозно сверлил глазами жениха своей дочери.
– А ты что? На смотрины пришел? – гневно зазвучал голос Мирона. – Или с красными заодно? А если нет, то дайте ему факел! Жги дом, вот этот дом жги! И подними оружие, дурень! Ты солдат, а не баба! Василько, ну-ка дай ему факел и проследи, чтобы он свой долг перед Украиной выполнил!
Хмурый парень со шрамом через всю щеку нехорошо ухмыльнулся, сгреб Андрея за воротник и подтянул к себе, обдавая его лицо запахом горилки.
– Дурнем прикидываешься? – спросил он. – А ну покажи, что ты украинец!
Парень сунул Андрею в руку зажженный факел, зло посмотрел в глаза, а потом толкнул в спину в сторону хаты. Андрей от толчка сделал несколько шагов вперед и вдруг увидел у порога лежавшую на земле женщину. Молодая женщина, беременная, она смотрела в небо мертвыми глазами, в которых было столько мольбы. А из ее груди торчали вилы. Вот так и прикололи ее к земле, к своей украинской земле. Прикололи те, кто взялся решать, кому тут жить, а кому нет. И Андрею даже показалось, что под юбкой у женщины шевелится. То ли ветерок треплет подол ее платья, то ли ребенок в животе еще живой и ножками сучит, толкает мамку изнутри, еще не поняв, что мамка мертвая и ему жить осталось всего ничего. Так и не родившемуся на этот жестокий страшный свет.
Андрей не смог с собой справиться, он отвел глаза и пошел стороной обходить хату. Выстрелы звучали со всех сторон, крики, треск огня, а он шел, будто выбирая дорогу и осторожно ступая. Крови боялся Андрей, боялся наступить нечаянно в лужу крови, а она была повсюду. Василько догнал Андрея и рванул за ворот рубахи:
– Ты что же, гулять вышел по двору? А ну бросай факел в хату!
Испугавшись, что его самого сейчас вот так же проткнут вилами и оставят лежать на сухой колючей траве, Андрей не глядя бросил факел. Тот отскочил, ударившись в стену, и упал на землю.
– Ах, ты, руки у тебя растут из другого места! – бросил ему Василько, шагнул вперед, подобрал факел и, старательно прицелившись, бросил его на соломенную крышу.
В небо сразу взметнулся столб пламени. И внутри у Андрея взметнулась злость, ненависть. Не помня себя, он сорвал с плеча автомат, дернул затвор, как его когда-то учили, и короткой очередью прошил Василька. Тот выгнулся, схватившись за поясницу, где на рубахе виднелись дырки от пуль, наполняющиеся кровью, и рухнул лицом в траву. Андрей попятился, глядя на убитого им человека. Впервые в жизни убитого собственными руками. Тошнота подкатила к горлу, и он побежал. Андрей не помнил, где и когда выронил автомат. Или он его специально бросил. Он бежал и бежал по кустам, потом между деревьями. Юноша даже не думал, куда бежать. Он просто скорее хотел уйти из этого страшного места, где творилась нечеловеческая расправа.
Андрей упал на траву и лежал, с трудом переводя дыхание. Из его глаз лились слезы злости, слезы стыда, слезы ненависти. Он то рыдал, катаясь в траве, то колотил по земле руками. И он хотел умереть и готов был умереть, но останавливали лишь мысли об Оксане. И когда Андрей опомнился, то понял, что находится на окраине своего села и что неподалеку виден свет в окне Оксаны. Свет, почему свет, не понял Андрей, а потом поднял глаза и увидел, что светает. Значит, и вечер миновал, и ночь прошла, а он все бежал, плутал по оврагам и лесам. А ноги вынесли к единственной любимой – к Оксане. И что он ей скажет? Что пошел в угоду ее отцу принимать участие в карательной операции, что жег и убивал? Она этого хотела, чтобы он помогал отцу, и тот был бы не против их любви и отдал за Андрея Оксану? Парень облизнул пересохшие губы и машинально вытер ладони о штаны. Ему все казалось, что руки у него в крови.
Андрей долго сидел в траве, не решаясь подойти к дому. Уже и солнце поднялось, и свет в окне погас. Он даже увидел Оксану, как она выходила выбивать половички у забора. А когда юноша решился-таки подняться, то увидел, что к селу едет телега. Понурый возчик погоняет лошадь и двое мужчин с автоматами идут следом. Телега свернула к дому Порубий, девушка выскочила во двор, куда въехала телега, и с криком упала на колени, прижимаясь лицом к грязному колесу. Такого крика из уст девушки он не слыхал ни разу, и сразу в голове вспомнились картины вчерашних зверств в Листвянке. И там раздавались такие же истошные крики, но теперь кричала его любимая девушка, и ноги сразу понесли Андрея вперед. Он несколько раз упал, спотыкаясь о кустарник, провалившись ногой в сурчину. А потом он сбавил бег и перешел на шаг, а потом пошел еще медленнее. Он видел, как с телеги сняли тело и внесли в дом. В дом Оксаны. И это мог быть только ее отец.
Когда юноша вошел во двор, там уже толпились соседи, причитали бабы, хмурились старики, опираясь на суковатые палки и теребя седые бороды. Андрей стоял между людьми и слушал, что говорят. Рассказывали шепотом, мол, поехали жечь деревню, жители которой партизанам помогают, они за коммунистов, значит. Там и пожгли дома да побили селян. А один старик с вилами кинулся на Мирона и заколол его. Прямо в сердце угодил. Хлопцы не поспели защитить, так, говорят, и повалился на землю с вилами, из груди торчащими. Старика, значит, этими же вилами к двери прикололи и дом подожгли. Говорят, живой еще был, когда горел. Кричал, говорят, сильно да проклинал.
Андрей вспомнил вилы и мертвую беременную женщину, и столько горечи вдруг всколыхнулось внутри. «Вот и тебя вилами, как и ты», – подумал он, входя в дом. Мирон лежал на столе в горнице, раздетый до исподнего белья. И на груди рубаха, вся пропитанная кровью. Три старухи раздевали покойника, подготовив таз, для того чтобы обмыть. Оксана была здесь, она сидела на полу у задней ножки стола и не могла подняться, рыдая и сотрясаясь всем телом. Старухи безуспешно пытались поднять ее и вывести из горницы.
– Вот, хлопчик, хорошо, что ты пришел, – тихо заговорила одна из старух. – Уведи ее Христа ради. Нельзя ей тут!
Андрей подошел к Оксане, стараясь не смотреть на ее мертвого отца. Он взял девушку за руки, стал шептать успокаивающие слова, что отца не вернешь, что надо крепиться, что он любит ее и никогда не оставит. И тут Оксана подняла на Андрея глаза, и он испуганно отшатнулся. В глазах любимой девушки было столько горя и ненависти, что Андрей испугался.
– Ты был с ним там! – с яростью заговорила девушка. – Как ты мог его оставить, ведь это мой отец? Вспомни, как он спас тебя, как он тебя вызволил из беды, а ты… ты оставил его там, и его убили! Ты виноват, что отца убили, из-за тебя все случилось! Он спас тебя, а ты его нет!
Старухи принялись истово креститься и шептать молитвы, а Андрей обхватил Оксану, стараясь поднять с пола и вывести на улицу. Он пытался закрыть ей рот поцелуями, руками, но девушка билась в его руках, волосы ее растрепались. Она падала на пол и скребла ногтями по половицам, она умоляла оставить ее с отцом, похоронить вместе, и если надо, то убить тоже.
Когда Максим услышал голоса, то не сразу понял, откуда они раздаются. Первая мысль была, что он сошел с ума и голоса раздаются в его голове. Нет, мысленно прикрикнул он на себя. Ты не сумасшедший, ты боец, ты еще поборешься с этими Свиридами и Сычами. Мы еще посмотрим, кто кого. Надо просто продержаться, надо дождаться Виктора, а уж он-то что-нибудь придумает.