— Неправда! Я высоко его ценю! Просто не в моем характере впадать в эйфорию, да и вообще не верю, что способна когда-нибудь влюбиться. Но я рада, что он меня любит и счастлив, и считаю его самым достойным джентльменом из всех, кого знаю (разумеется, за исключением твоего отца, когда не сердится). Что еще сказать, Молли? Хочешь, чтобы я назвала его красавцем?
— Знаю, что многие считают его малопривлекательным, но…
— В таком случае признаюсь, что разделяю их мнение, но мне нравится его лицо: умное и доброе, в десять тысяч раз лучше, чем красота мистера Престона!
Впервые за время этого непростого разговора Синтия стала абсолютно серьезной. Почему вдруг был упомянут мистер Престон, не знала ни одна из собеседниц: это вышло случайно, однако в глазах Синтии вспыхнула ярость, губы сурово сжались. Молли уже замечала у подруги такое выражение лица, причем всегда при упоминании имени одного-единственного человека.
— Синтия, с чем связана твоя ненависть к мистеру Престону?
— А разве тебе он нравится? И все же интересно, — вдруг как-то устало спросила подруга, — что бы ты обо мне подумала, если бы, в конце концов, я вышла за него замуж.
— Замуж? Он что, просил тебя об этом?
Не ответив на вопрос, Синтия продолжала следовать собственным мыслям:
— Случались и более невероятные вещи. Тебе никогда не приходилось слышать, как сильная воля подавляет более слабую до полного повиновения? Одна из девушек заведения мадам Лефевр отправилась служить гувернанткой в русскую семью, неподалеку от Москвы. Иногда я даже думаю, что напишу ей и попрошу найти и для меня место в России, чтобы только не видеть этого ужасного человека!
— Но ты же разговариваешь с ним, причем вполне дружески…
— А как иначе? — резко перебила ее Синтия, но тут же овладела собой и добавила: — Мы очень хорошо его знаем еще с Эшкомба, а это не тот человек, от которого легко отделаться. Вот и приходится держаться вежливо. Это не из симпатии, и он знает, потому что я говорила. Но хватит о нем. Не понимаю, как вообще пришло на ум его имя. Сам факт его существования, да еще в полумиле от нас, достаточно скверен. Ах, если бы Роджер никуда не уезжал, был богат, сразу бы на мне женился и избавил от этого человека! Стоило подумать о Престоне, и готова принять предложение даже бедного рыжего мистера Кокса!
— Совсем ничего не понимаю, — призналась Молли. — Мистер Престон и мне неприятен, но предпринимать такие отчаянные шаги, лишь бы оказаться подальше от него, это, по-моему, слишком.
— Не понимаешь, потому что ты — разумное и скромное маленькое существо, — ответила Синтия в своей обычной манере и поцеловала подругу. — Во всяком случае, признай, что я умею ненавидеть!
— Признаю. И все же не понимаю.
— Не переживай! Это давняя история, еще со времен Эшкомба. Все дело в деньгах. Бедность — это ужасно! Давай поговорим о чем-нибудь другом. Нет, лучше пойду закончу письмо Роджеру, иначе оно опоздает к африканскому кораблю.
— Разве корабль уже не ушел? О, надо было тебе напомнить! На почте висит объявление, что письма должны попасть в Лондон к утру десятого числа, а не к вечеру. Ах как жаль!
— И мне тоже, но уже ничего не исправить. Остается лишь надеяться, что задержка письма компенсируется радостью его получения. Куда больше меня тяготит недовольство твоего отца. Я его обожаю, а он превратил меня чуть ли не в преступницу. Понимаешь, Молли, я не встречала людей таких высоких моральных принципов и просто не знаю, как себя вести.
— Постарайся научиться, — мягко посоветовала Молли. — Роджер тоже высокопорядочен и вряд ли станет терпеть недостойное поведение.
— Ах, но ведь он любит меня! — воскликнула Синтия с очаровательным сознанием собственной власти.
Молли молча отвернулась: бессмысленно отрицать правду, да и ни к чему. Надо стараться ее не чувствовать: не чувствовать, что на собственном сердце тоже лежит тяжкий груз, в причину которого не хочется вникать, что всю зиму жила так, как будто солнце утонуло в сером тумане и больше никогда не засияет. По утрам просыпалась со смутным ощущением внутреннего разлада. Мир существовал неверно, а если она родилась, чтобы его исправить, то не знала, как это сделать. Несмотря на наивность, Молли не могла не чувствовать, что отец недоволен женой, которую сам выбрал. Долгое время его внешнее благодушие удивляло. Иногда удавалось бескорыстно радоваться удовлетворенности доктора, но чаще природа брала свое и Молли едва ли не раздражалась от того, что считала его слепотой. Однако сейчас что-то заставило отца измениться, и это «что-то» по времени совпало с помолвкой Синтии. Отец стал не просто чувствителен к недостаткам жены, а совершенно нетерпим, да и поведение его наполнилось едким сарказмом не только по отношению к ней, но и к Синтии, и даже — хотя очень редко — к самой Молли. Мистер Гибсон не был склонен к проявлениям страсти и кипению чувств: эмоциональные срывы принесли бы облегчение, даже если бы заставили осуждать себя за несдержанность, — однако и в речах, и в манерах доктор неизменно оставался спокойным, твердым и порой язвительным. Теперь Молли тосковала по той счастливой слепоте, в которой отец провел первый год брака: все-таки грубых нарушений семейного мира тогда не происходило. Кто-то мог решить, что мистер Гибсон принял неизбежное, однако сам он обходился народной мудростью: «Что толку плакать из-за убежавшего молока?» Он принципиально уходил от открытых столкновений с женой, прерывая дискуссии едким замечанием и покидая комнату. К тому же сама миссис Гибсон обладала вполне миролюбивым нравом и предпочитала, словно кошка, мурлыкать в приятном спокойствии. Она не понимала саркастических замечаний. Сарказм ее беспокоил, однако, не умея постичь всей глубины смысла и не желая напрягаться, она старалась как можно быстрее забыть странное высказывание, и все же чувствовала недовольство супруга и по-своему переживала. В этом отношении матушка и дочь были очень похожи: подобно Синтии Лили Киркпатрик всегда обожала всем нравиться и старалась восстановить добрые отношения, если не считала их окончательно утраченными. Порой Молли тайно занимала сторону мачехи: казалось, сама она никогда не смогла бы так же терпеливо выносить резкие замечания отца. Обида пронзила бы сердце, так что она либо потребовала бы объяснения и добралась до сути, либо погрузилась в отчаяние. А миссис Гибсон в таких случаях дожидалась, когда муж выйдет из комнаты, и произносила скорее удивленно, чем обиженно: «Кажется, сегодня наш дорогой папа слегка не в духе. Надо сказать кухарке, чтобы приготовила что-нибудь особенное на обед. Уверена: настроение мужчины зависит от комфорта в доме».