Так она стремилась восстановить добрые отношения с мужем — по-своему вполне искренне, — поэтому Молли часто жалела мачеху, хотя ясно видела, что именно в ней кроется причина все возрастающей язвительности и резкости отца. Мистер Гибсон действительно впал в ту преувеличенную раздражительность по отношению к слабостям жены, которую можно сравнить с физическим страданием от постоянного неприятного шума: те, кто оказывался в зоне его влияния, болезненно ждали нового повторения и находились в неослабном нервном напряжении.
Таким образом, Молли провела печальную зиму — даже независимо от скрытых в глубине сердца личных переживаний. Выглядела она неважно и постепенно впадала если не в болезнь, то в плохое самочувствие. Сердце билось слабее и медленнее, поскольку из существования исчезла надежда, пусть даже непризнанная — главный стимул к полноценной жизни. Казалось, в мире нет и никогда не будет спасения от молчаливого разногласия между отцом и его женой. День за днем, месяц за месяцем, год за годом придется сочувствовать отцу и жалеть мачеху, переживая за обоих — конечно, куда острее, чем переживала сама миссис Гибсон. Сейчас Молли не представляла, что одно время хотела, чтобы у отца открылись глаза, и мечтала, чтобы он изменил характер миссис Гибсон. Теперь положение казалось безнадежным, и единственное лекарство заключалось в том, чтобы как можно меньше думать о разладе. Следующим поводом для беспокойства стало отношение Синтии к Роджеру. Молли не верила, что Синтия его любит. Во всяком случае, это была вовсе не та любовь, которую проявила бы она сама, если бы выпало счастье… — нет-нет, не так: если бы оказалась на месте Синтии. Молли чувствовала, что бросилась бы ему навстречу с распростертыми объятиями, переполненная нежностью и благодарная за каждое драгоценное слово доверия. В то же время Синтия получала письма с удивительным спокойствием и читала со странным равнодушием, пока Молли едва ли не сидела у ног счастливицы и не заглядывала в глаза подобно ожидающей подачки собаке.
Конечно, она старалась проявлять терпение, однако не выдерживала и спрашивала:
— Где он сейчас, Синтия? Что пишет?
К этой минуте Синтия уже заканчивала чтение и слегка улыбалась, вспоминая любовные восторги и комплименты.
— Где? О, не посмотрела внимательно. Где-то в Абиссинии. Кажется, Гуон. Не смогла прочитать слово, да оно ничего не значит.
— Здоров? — уточняла жадная Молли.
— Теперь уже да. Пишет, что перенес небольшой приступ тропической лихорадки, но все прошло. Надеется, что привыкнет к климату.
— Ах, лихорадка! Но кто же за ним ухаживал? Необходимо лечение! Так далеко от дома! О, Синтия!
— Не думаю, что за беднягой вообще кто-то ухаживал. Вряд ли в Абиссинии есть больницы, сиделки и доктора. Но он взял с собой много хинина; кажется, не напрасно. Во всяком случае, пишет, что сейчас уже здоров!
Минуту-другую Молли сидела молча, а потом спросила:
— Каким числом датировано письмо, Синтия?
— Не посмотрела. Декабрь… да, десятое декабря.
— Почти два месяца назад, — заметила Молли.
— Да. Но я решила, что не стану напрасно беспокоиться, когда Роджер уедет. Если что-нибудь… случится, — пояснила Синтия, подобно большинству людей, используя эвфемизм к слову «смерть» (безобразное слово, которое не хочется произносить во цвете лет), — все закончится прежде, чем я узнаю о болезни, так что все равно ничем не помогу. Разве не так, Молли?
— Нет. То есть, конечно, все правильно, вот только сквайр не смог бы принять истину настолько легко.
— Когда получаю письма от Роджера, всякий раз отправляю его отцу небольшую записку. Но вряд ли стоит упоминать о лихорадке. Правда?
— Не знаю, — ответила Молли. — Говорят, что надо сообщать обо всем, но я бы предпочла неведение. Будь добра, скажи, есть ли в письме еще что-нибудь, что мне можно узнать?
— О, любовные письма всегда невероятно глупы, а это глупее, чем обычно. Можешь прочитать вот этот отрывок. — Синтия снова бегло просмотрела строчки и отметила пальцем точные границы. — Сама я его пропустила, потому что показалось скучно: там речь идет об Аристотеле и Плинии. А я пока пришью к шляпке ленты, чтобы было в чем отправиться с визитами.
Молли взяла письмо и подумала, что Роджер держал его в руках в той далекой пустынной земле, где никто не знал о его судьбе. Чуткие тонкие пальцы почти ласкали тонкую бумагу деликатным прикосновением. Молли увидела названия книг, которые, приложив старание, могла бы найти в Холлингфорде. Возможно, подробности и ссылки делали письмо сухим и скучным для кого-то, но только не для нее. Ведь Роджер сумел разбудить живой интерес к своим научным занятиям. Однако он извинился, заметив, что в диком краю больше не о чем писать, кроме как о своей любви, исследованиях и путешествиях. В джунглях Абиссинии не было общества, веселья, новых книг и светских сплетен.