— Никогда, — отказалась Синтия все так же решительно, но уже спокойнее. — Разве не помнишь, что он сказал по поводу этого нелепого мистера Кокса? Как строго меня отчитывал, как долго я была у него в немилости, если вообще из нее вышла? Как говорит мама, я — одна из тех, кто не может жить с людьми, которые думают обо мне плохо. Возможно, это слабость или грех: сама не знаю, да и не хочу знать, но действительно не могу чувствовать себя счастливой в одном доме с тем, кто знает о моих недостатках и считает их важнее моих достоинств. Твой отец составит именно такое мнение. Я уже говорила, что он (да и ты тоже) обладает более высоким жизненным стандартом, чем все вокруг. Нет, я бы этого не вынесла! Если узнает, то страшно рассердится! Никогда не простит, а я так его ценю!
— Не мучайся, дорогая: папа ни о чем не узнает, — успокоила подругу Молли, заметив, что Синтия опять того и гляди впадет в истерику. — И не станем больше это обсуждать.
— И ты никогда не произнесешь ни слова. Обещай! — потребовала Синтия, крепко сжимая ее руку.
— Не произнесу до тех пор, пока не позволишь. А теперь давай подумаем, нельзя ли тебе помочь. Ты лучше ложись, а я сяду рядом, и все обсудим.
Синтия покачала головой и опять опустилась в кресло возле туалетного столика. Помолчали. Потом Молли спросила:
— Когда началась эта история?
— Давно: четыре-пять лет назад. Я была совсем ребенком, предоставленным самому себе. На каникулах мама уехала к кому-то в гости, а Доналдсоны пригласили меня с собой на фестиваль в Вустер. Даже не представляешь, как заманчиво это звучало, особенно для меня, запертой в огромном ветхом доме в Эшкомбе, где мама держала школу. Дом принадлежал лорду Камнору, а мистер Престон, как управляющий, следил за порядком. Помимо непосредственных обязанностей он очень сблизился с нами. Наверное, мама думала… нет, не стану ничего говорить. И без того к ней достаточно претензий, чтобы упоминать о том, что может оказаться лишь фантазией…
Синтия умолкла и пару минут просидела, вспоминая прошлое. Молли поразилась, каким усталым и постаревшим выглядело сейчас обычно свежее, прекрасное лицо. Должно быть, скрытые от мира страдания постоянно терзали душу подруги.
— Да! В любом случае мы с ним очень сблизились. Он свободно расхаживал по дому, вникал во все мамины дела и в подробности ее жизни. Говорю это затем, чтобы ты поняла, насколько естественным мне казалось отвечать на его вопросы, когда однажды он пришел и нашел меня не в слезах — нет. Ты знаешь, что, несмотря на сегодняшнюю истерику, плачу я редко. Я не знала, что делать, поскольку мама, хоть написала и разрешила поехать с Доналдсонами, не сказала, где взять деньги на путешествие, а тем более на новое платье, — при том что из прошлогодней одежды я выросла, не говоря уже об обуви и перчатках. Одним словом, не в чем было пойти даже в церковь.
— Но почему же ты не написала маме и не рассказала о затруднении? — спросила Молли в естественном недоумении.
— Хотела бы иметь возможность показать тебе то письмо. Впрочем, ты читала ее письма и знаешь, как она умеет оставить без внимания самую суть каждого факта. В данном случае подробно описывала удовольствие от своего отдыха, доброту хозяев, желание, чтобы я оказалась с ней, радость от моей предстоящей поездки, но о том единственном, что казалось мне важным: куда она направится дальше, — даже не упомянула. Сообщила, что на следующий день покинет гостеприимных хозяев, а к определенному числу вернется домой. Письмо я получила в субботу, а праздник начинался в следующий вторник.
— Бедная Синтия! — воскликнула Молли. — И все же, если бы написала, письмо могло догнать адресата. Не хочу осуждать, просто не могу примириться с мыслью о твоей дружбе с этим опасным человеком.
— Ах! — вздохнула Синтия. — Как легко делать правильные выводы после того, как увидишь, какое зло порождают неверные домыслы! Я была совсем юной, почти ребенком, а он в то время слыл нашим другом. Кроме мамы, другого близкого человека у меня не было. Доналдсоны оставались всего лишь добрыми знакомыми.
— Сочувствую, — тихо заметила Молли. — Я была очень счастлива с папой, и с трудом понимаю, насколько иначе сложилась твоя жизнь.
— Иначе! Вот уж действительно. Забота о деньгах отравляла жизнь. Мы не могли сказать, что бедны: это повредило бы школе, — но я была готова голодать, если бы мы с мамой счастливо жили вместе, как ты и мистер Гибсон. Главное зло заключалось не в бедности, а в том, что я была ей не нужна. Как только наступали каникулы, она спешила умчаться в какой-нибудь богатый дом. Должна сказать, что когда приезжали посетители, я нередко ставила маму в достаточно неловкое положение. Девочки этого возраста невероятно чувствительны к мотивам слов и поступков и склонны задавать неудобные вопросы, так как понятия не имеют о правде и фальши светской жизни. Судя по всему, я очень ей мешала и чувствовала это. Мистер Престон понимал мое положение, а я испытывала благодарность за его добрые слова и взгляды — те крошки милосердия, которых ты не заметила бы. В тот день он пришел, чтобы проверить, как идет ремонт, и нашел меня в классе. Разложив на столе потертые перчатки, старые ленты, выцветшую летнюю шляпу, я грустно рассматривала свое богатство. От одного взгляда на это убожество можно было прийти в отчаяние. Мистер Престон сказал, что очень рад моей предстоящей поездке на праздник вместе с Доналдсонами. Думаю, новость ему сообщила наша старая служанка Салли. Однако я настолько расстроилась из-за отсутствия денег, а тщеславие мое до такой степени взбунтовалось, что твердо решила никуда не ехать. Он сел за стол и мало-помалу выудил из меня все проблемы. Иногда мне кажется, что в те дни он был очень хорошим и добрым, поэтому принять предложенные деньги совсем не показалось неправильным или глупым. Мистер Престон сказал, что в кармане у него есть двадцать фунтов, которые не понадобятся еще несколько месяцев. Долг смогу отдать, когда будет удобно, — точнее, конечно, отдаст мама. Она должна понимать, что мне понадобятся деньги, и скорее всего решит, что я обращусь именно к нему. Двадцать фунтов не очень много, поэтому он готов отдать мне их все. Я понимала — во всяком случае думала, что понимаю, — что никогда не истрачу двадцать фунтов, и собиралась отдать все, что останется. И это было начало! Звучит не очень страшно — правда, Молли?
— Нет, — не очень уверенно ответила девушка. Ей не хотелось брать на себя роль судьи, и все же мистер Престон вызывал острую неприязнь!
Синтия продолжила:
— Скоро от двадцати фунтов почти ничего не осталось. Пришлось купить туфли, перчатки, шляпку, накидку. Белое муслиновое платье мне сшили к отъезду во вторник, а шелковое потом отправили по адресу Доналдсонов. Затем выяснилось, что в Вустере необходимо купить еще и бальное платье, потому что всех нас пригласили на бал. Миссис Доналдсон дала мне билет, но идею отправиться на бал в том самом белом муслиновом платье, которое я два вечера подряд надевала в их доме, не одобрила. Ах Господи! До чего же приятно быть богатой! Знаешь, не могу не чувствовать себя очень хорошенькой; не видеть, что все вокруг мной восхищаются. А впервые поняла это тогда, у Доналдсонов. Подумала, что в новых нарядах выгляжу особенно привлекательной. Конечно, равных по красоте не было и быть не могло. До чего же приятно ощущать свою власть! К концу веселой недели к компании присоединился сам мистер Престон. В последний раз он видел меня в убогой одежде, из которой я давно выросла, — одинокой, несчастной, в слезах, без единого пенни в кармане. А у Доналдсонов встретил юную королеву! Да, яркие перья украшают птичку: окружающие превозносили мои достоинства. На балу, в вечер приезда мистера Престона, вокруг собралось так много кавалеров, что не хватило танцев. Наверное, тогда он действительно в меня влюбился. Не думаю, что это случилось раньше. А я сразу почувствовала, как неловко оставаться у него в долгу. С ним я не могла держаться так же высокомерно, как с другими. Ах, до чего же неприятно и унизительно! Но тогда он мне нравился и казался другом. В последний день, гуляя в саду вместе со всеми, решила поблагодарить его и сказать, что двадцать фунтов принесли настоящее счастье (уже начинала чувствовать себя Золушкой, когда часы бьют полночь). Хотела заверить, что постараюсь вернуть деньги как можно скорее, хотя страшно боялась признаться маме и понимала, как трудно будет собрать нужную сумму. Разговор закончился очень быстро, потому что, почти к моему ужасу, мистер Престон начал пылко признаваться в любви и умолять выйти за него замуж. Я так испугалась, что убежала к остальным. Тем же вечером получила письмо с извинениями за то, что он меня напугал, и с мольбой о свадьбе в любое удобное время. Да, чрезвычайно настойчивое и страстное письмо с упоминанием о несчастном долге, который переставал быть долгом, а превращался в аванс тех денег, которые станут моими, если только… дальше ты сама все представляешь, Молли, лучше, чем я могу вспомнить и рассказать.
— И что же ты ответила? — едва дыша, спросила Молли.
— Ничего не ответила до тех пор, пока не получила второе письмо с мольбой написать несколько строчек. К этому времени мама уже вернулась, и возобновилась обычная унылая бедность. Мери Доналдсон часто писала, воспевая достоинства мистера Престона так старательно, как будто он ей за это заплатил. Я и сама заметила, насколько он популярен, к тому же испытывала к нему симпатию и благодарность, поэтому все-таки написала и дала слово в двадцать лет принять его предложение, но потребовала до тех пор держать обещание в тайне. Старалась забыть, что заняла деньги, но почему-то всякий раз, когда вспоминала о грядущем браке, начинала его ненавидеть. Не могла терпеть пылкие приветствия наедине. Кажется, мама начала что-то подозревать. Не могу внятно изложить все подробности. Тогда, наверное, просто не понимала, а сейчас уже забыла. Знаю только, что леди Коксхейвен прислала ей какие-то деньги: якобы на мое обучение, как она выразилась. Мама выглядела очень расстроенной и недовольной, и мы совсем с ней не ладили. Поэтому я так и не сказала о проклятых двадцати фунтах, а продолжала убеждать себя, что если выйду замуж за мистера Престона, то платить не придется. Низко и нечестно. Но, Молли, я жестоко наказана: теперь этот человек мне отвратителен!