«Скорее всего ненадолго, иначе сообщил бы, куда отправился, — подумала Молли. — Но как же бедный старый сквайр? Ведь совсем один!»
Эта мысль заставила ее действовать.
— Беги к Джеймсу и скажи, чтобы поставил на Нору Крейн дамское седло, в котором я ездила в ноябре. Не плачь, Дженни! Никто на тебя не сердится. Лучше поспеши!
Через минуту Молли появилась среди собравшихся в костюме для верховой езды, с решительным взглядом и плотно сжатыми губами.
— Молли, что ты придумала? — возмутилась миссис Гибсон.
Синтия сразу все поняла и принялась на ходу поправлять наспех надетую подругой амазонку.
— Я должна поехать. Не могу даже представить, как он там один. Как только папа появится, наверняка сразу поедет в Хемли-холл. Если не понадоблюсь сквайру, то вернусь вместе с ним.
Миссис Гибсон что-то крикнула вслед, но Молли не стала ее слушать. В конюшне пришлось ждать посыльного: чрезвычайные обстоятельства не помешали ему с аппетитом подкрепиться принесенной слугами едой и запить угощение пивом. Появление молодой госпожи явно прервало оживленную беседу, однако Молли успела уловить несколько фраз:
— Среди высокой травы… Сквайр не позволил никому к нему прикоснуться: сам понес на руках, как малого ребенка. Часто останавливался, даже раз сел на землю, но ни разу не выпустил. Мы думали, что уже не сможем его поднять, как и тело.
Тело!
До того, как услышала это слово, Молли не представляла Осборна мертвым.
Они ехали быстро, поэтому иногда приходилось замедлять ход на подъемах или чтобы дать лошадям отдохнуть, и Молли снова и снова слышала это ужасное короткое слово и повторяла его, чтобы осознать горькую правду. Когда наконец показался освещенный луной дом, тихий и мрачный, она затаила дыхание и на миг почувствовала, что у нее не хватит смелости войти и увидеть то, что внутри. В одном из окон горел свет, по-земному грубо контрастируя с серебряным небесным сиянием. Посыльный показал на единственное живое окно и — едва ли не впервые за всю дорогу — заговорил:
— Это бывшая детская. Его положили там. Сквайр не смог подняться по лестнице, поэтому выбрали ближайшую комнату. Наверняка они со старым Робинсоном сейчас там: его допустили как единственного грамотного среди дикарей, пока не появится доктор.
Молли спрыгнула с седла, прежде чем спутник успел помочь, подобрала юбку и, не позволяя себе вновь подумать о том, что ждет впереди, побежала по знакомой дорожке, потом по парадной лестнице, через несколько дверей, остановилась перед последней, чуть приоткрытой, прислушалась и осторожно заглянула внутрь. Сквайр в одиночестве сидел возле постели, держал сына за руку и неподвижно смотрел в пространство. Когда Молли вошла, он не пошевелился и даже не взглянул в ее сторону. Горькая правда уже проникла в сознание: ни один доктор, даже самый искусный, не сможет вернуть жизнь в мертвое тело. Молли подошла неслышно, стараясь не дышать, молча, потому что не знала, что сказать. Когда нет надежды на земную помощь, какой смысл рассуждать об отце и его отсутствии? Постояв немного, она присела на ковер у ног старика. Должно быть, сквайр заметил, что кто-то пришел, однако внимания не обратил. Так они сидели молча, не шевелясь: он в кресле, а она на полу, возле лежавшего на кровати мертвого Осборна Хемли. Молли подумала, что своим присутствием мешает отцу созерцать спокойное лицо сына, частично, но не полностью скрытое простыней. Время еще никогда не казалось настолько бесконечным, а молчание — глубоким. Потом на дальней лестнице послышались тяжелые медленные шаги. Молли знала, что это не отец, а все остальное казалось неважным. Ближе, ближе. Шаги замерли за дверью, раздался тихий, неуверенный стук, и высокий худой старик в кресле вздрогнул. Молли поднялась, открыла дверь и увидела верного дворецкого Робинсона с чашкой бульона на серебряном подносе.
— Да благословит вас Господь, мисс. Постарайтесь убедить его выпить хотя бы немного. Ничего не ел с самого завтрака, а сейчас уже второй час ночи.
Дворецкий осторожно снял крышку, и Молли отнесла чашку туда, где сидел сквайр: молча, потому что не знала, как предложить прозаическое утешение глубоко погруженному в горе человеку, — поднесла ложку бульона к его губам, словно это был больной ребенок, а она — сиделка. Сквайр инстинктивно проглотил, но тут же отстранил чашку, порывистым жестом показал на кровать и воскликнул:
— Он больше никогда не сядет со мной за стол. Никогда!
А потом упал ничком на тело и зарыдал с таким безудержным отчаянием, что Молли испугалась, как бы он не умер от разрыва сердца. Ее присутствие, слова, слезы сквайр замечал не больше, чем луну, безучастно смотревшую в незанавешенное окно, а потом оказалось, что рядом стоит отец.
— Оставь нас, Молли, — мрачно попросил доктор, ласково погладив дочь по волосам. — Посиди в столовой.
Долгий самоконтроль сменился дрожью и страхом: она в ужасе пробиралась по залитым лунным светом коридорам. Казалось, сейчас навстречу выйдет живой Осборн и все объяснит: отчего умер, что сейчас чувствует и что ей следует делать. Последние несколько шагов до столовой дались с особым трудом и с безумным ужасом. Молли распахнула дверь и увидела свечи, накрытый к позднему ужину стол и Робинсона, наливавшего вино в графин. Очень хотелось плакать: забиться в уголок и пролить море слез, но здесь это было невозможно. Она опустилась в глубокое кожаное кресло и почувствовала себя очень усталой и безразличной ко всему на свете, но жизнь предстала в виде Робинсона, который поднес к ее губам бокал вина: