— Папа, по-моему, Эме серьезно больна: возможно, ей даже хуже, чем мы думаем. Может, сразу ее осмотришь? — высказала свои опасения Молли.
Мистер Гибсон поднялся по лестнице вслед за дочерью. Сквайр тоже пошел, полагая, что исполняет свой долг, и даже испытывая удовлетворение оттого, что преодолел желание остаться с ребенком. Эме лежала в той же позе. Сухие открытые глаза смотрели в стену. Мистер Гибсон что-то спросил, но она не ответила, и он положил пальцы на ее запястье, чтобы проверить пульс, однако прикосновение осталось незамеченным.
— Надо дать ей вина и бульона, — сказал доктор и отправил Молли на кухню.
Попытка заставить выпить лежавшую на боку Эме немного вина закончилась неудачей — вино вытекло на подушку. Мистер Гибсон внезапно встал и вышел, а Молли сжала маленькую безжизненную руку. Сквайр стоял рядом в молчаливом горе, тронутый бедственным состоянием такого молодого и, должно быть, еще недавно полного жизни и горячо любимого создания.
Вскоре доктор вернулся, шагая через две ступеньки, с полусонным ребенком на руках, и не усомнился разбудить малыша, чтобы тот заплакал. Взгляд доктора сосредоточился на лежащей фигуре. Услышав детский плач, Эме вздрогнула, а когда мальчика положили рядом, ей за спину, и он начал подбираться ближе, повернулась, обняла его, прижала к себе и начала ласково успокаивать.
Прежде чем Эме снова утратила способность к восприятию, мистер Гибсон обратился к ней по-французски. Идею подал малыш, который то и дело повторял: «Maman» [52]. Затуманенному сознанию бедняжки родной язык оставался более понятным, а главное — хотя доктор этого не знал, — только так она воспринимала руководства к действию.
Поначалу мистер Гибсон говорил по-французски скованно, но постепенно набирал уверенность, побуждал Эме к коротким ответам, затем к более пространным высказываниям, и время от времени вливал в рот каплю вина, пока не принесли более существенной пищи. Молли удивилась тихому, спокойному, сочувственному голосу отца, хотя и не смогла уловить значение быстро произносимых слов.
Через некоторое время, когда мистер Гибсон исполнил свою миссию и все снова собрались внизу, он поведал о путешествии Эме кое-что новое. Спешка, действие вопреки запрету, тревога за мужа, бессонница, дорожная усталость не очень способствовали ожидавшему в конце пути потрясению, и доктор всерьез беспокоился о душевном здоровье Эме, тем более что ее ответы на вопросы отличались странной непоследовательностью: казалось, она с трудом осознает происходящее. Мистер Гибсон боялся развития серьезного недуга и в ту ночь задержался допоздна, чтобы обсудить с Молли и сквайром множество важных вопросов. Единственное, что утешало в состоянии Эме, это вероятность полного бесчувствия завтра, в день похорон. Измученный противоречивыми чувствами, сквайр оказался не в состоянии заглянуть дальше испытаний ближайших двенадцати часов. Он сидел, обхватив голову ладонями, отказывался лечь спать и даже не хотел думать о внуке, еще три часа назад вызывавшем нежную привязанность. Мистер Гибсон проинструктировал одну из горничных относительно ухода за миссис Осборн Хемли и решительно отправил Молли в постель, а когда та попыталась доказать необходимость ночного дежурства, строго заключил:
— Только подумай, дорогая, насколько меньше хлопот доставил бы дорогой сквайр, если бы послушался. Своим упрямством он лишь усиливает тревогу. Однако горе оправдывает любое поведение. Тебе же потребуются силы и завтра, и в другие дни, поэтому сейчас следует немедленно лечь спать. Я очень хорошо представляю твои непосредственные обязанности в ближайшее время и сожалею, что Роджер в отъезде: предстоит немало серьезных дел, потребуется сила и выдержка. Я не сказал, что Синтия поспешно отправилась в Лондон к дяде Киркпатрику? Полагаю, этот визит призван заменить отъезд в Россию в качестве гувернантки.
— Не понимаю твоего сарказма! Уверена, что она говорила об этом вполне серьезно. Да-да! — вступилась за подругу Молли. — Поначалу. Не сомневаюсь в искренности ее намерений. Однако сложности нынешнего времени и положения должны были привести к какому-то результату, а воля дядюшки Киркпатрика решила проблему: ведь поездка в Лондон все же лучше, чем служба гувернанткой где-то в Нижнем Новгороде.
Как и надеялся мистер Гибсон, мысли дочери потекли в новом направлении. Молли вспомнила о предложении мистера Хендерсона, о столь поспешном отъезде Синтии — что бы все это значило? Так, размышляя и предполагая, и не находя определенных ответов, она незаметно уснула.
А потом потянулись долгие дни бесконечных забот: никому даже в голову не приходило, что Молли может покинуть Хемли-холл, пока там находится бедняжка Эме. Отец не позволил ей самой ухаживать за больной, нанял двух профессиональных сиделок, сменявших друг друга. Обязанностью Молли стало следить за исполнением более сложных рекомендаций по поводу лечения и питания.
Сквайр, ревновавший внука ко всем вокруг, никого к нему не подпускал, а физическую сторону ухода осуществляла одна из самых опытных служанок. Молли постоянно требовалась и самому мистеру Хемли, чтобы выслушивать его бесконечные бессвязные горестные откровения относительно смерти сына, восторги по поводу очарования малыша и тревожные опасения, вызванные затянувшейся болезнью невестки. Молли не обладала удивительной способностью Синтии заинтересованно выслушивать заурядные разговоры, однако там, где участвовало сердце, умела проявлять глубокое сочувствие. В данном случае она хотела лишь одного: чтобы сквайр не видел в Эме той помехи, которой явно ее считал, хотя на словах ни за что не признал бы этого. Он часто повторял, что, даже если больной станет лучше, ее нельзя отпускать до полного выздоровления, — хотя никто, кроме него самого, ни на миг не предполагал, что Эме оставит сына. Однажды Молли спросила у отца, не пора ли поговорить со сквайром: объяснить, что ребенок не сможет без матери, а значит, ей нельзя уезжать.
— Наберись терпения и жди, — коротко ответил мистер Гибсон. — Время все расставит на свои места.
Благом оказалось и то, что Молли пользовалась всеобщей любовью старых слуг: они безропотно выполняли все ее распоряжения. Во многом помогал авторитет отца, а также то, что она никогда не заботилась о собственных удобствах и ничего не требовала для себя лично. Молли с величайшей кротостью терпела бытовую неустроенность, но не думала об этом, стремясь помочь всем, кому это было нужно, и исполнить данные во время ежедневных визитов многочисленные поручения отца. Возможно, он слишком перегружал дочь обязанностями, но она никогда не жаловалась и безропотно выполняла каждое указание. Только однажды, уже после того как миссис Осборн Хемли, как выразились сиделки, «перешла черту» и лежала слабая, словно новорожденный ребенок, но без лихорадки и в полном сознании, на внезапный вопрос отца, как она себя чувствует, Молли ответила, что смертельно устала: голова постоянно болит, а мысли путаются и вязнут, словно в болоте.
— Не продолжай, — остановил ее мистер Гибсон в остром приступе тревоги, если не раскаяния. — Приляг здесь, спиной к свету. Сейчас вернусь и тебя осмотрю, а уж потом поеду.
Он отправился на поиски сквайра и прошел немалый путь, прежде чем обнаружил мистера Хемли на поле яровой пшеницы, где женщины занимались прополкой, а маленький внук резвился в самых грязных местах, доступных маленьким ножкам, а потом хватал деда за палец и хохотал.
— Итак, Гибсон, как больная? Лучше? Вот бы в такой чудесный день вынести ее на воздух! Я постоянно уговаривал своего бедного сына почаще выходить из дому: наверное, даже раздражал назойливостью, — но природа — великолепный источник силы. Хотя, возможно, английский воздух не подействует так благотворно на француженку: полностью поправиться можно только дома, где бы он ни находился.
— Не знаю. Мне кажется, что надо устроить Эме здесь. Трудно вообразить место лучше. Но сейчас разговор не о ней, а о моей дочери. Можно заказать для Молли экипаж?
Последние слова прозвучали с таким напряжением, словно мистер Гибсон поперхнулся.