— Конечно, — тут же согласился сквайр, опуская внука на землю, чтобы повнимательнее взглянуть на доктора, потом схватил за руку. — В чем дело? Не отводите глаз, говорите правду!
— Ничего особенного, — торопливо ответил мистер Гибсон. — Просто хочу подержать ее дома, под постоянным наблюдением.
Возвращались они вместе. Сквайру очень хотелось поговорить, но сердце старика настолько переполнилось чувствами, что он не знал, с чего начать, но наконец признался:
— Знаете, Гибсон, Молли стала для меня как родная. Боюсь, мы навалили на нее слишком много разных дел. Как по-вашему, еще не поздно?
— Откуда мне знать? — едва ли не отчаянно воскликнул мистер Гибсон.
Однако сквайр отлично понял причину несдержанности и не обиделся, хотя до самого дома не произнес больше ни слова. Потом отправился на конюшню и грустно остановился в сторонке, наблюдая, как впрягают лошадей, и думая, что не представляет жизни без Молли, что до этой минуты не ценил ее по достоинству. И все же он стоял и страдал молча, что было достойно уважения, поскольку обычно демонстрировал окружающим мимолетные всплески эмоций, словно в груди помещалось настежь распахнутое окно. Сквайр видел, как доктор посадил в экипаж дочь, явно в расстроенных чувствах, а потом встал на ступеньку и поцеловал холодные слабые пальчики. И здесь спокойствие изменило ему. Попытавшись поблагодарить и благословить девушку, он бурно разрыдался, и ему понадобилась помощь мистера Гибсона, чтобы спуститься.
Так неожиданно Молли покинула Хемли-холл. Время от времени ехавший рядом отец заглядывал в окно и что-нибудь говорил, чтобы ее подбодрить и развеселить. Примерно в двух милях от Холлингфорда он пришпорил коня, послал дочери воздушный поцелуй и обогнал экипаж, чтобы приехать домой раньше и подготовить всех к встрече Молли.
Миссис Гибсон с нетерпением ждала падчерицу, потому что «чувствовала себя такой одинокой без своих дорогих девочек», и не уставала повторять:
— Право, милая Молли, какая радость, хоть и нежданная, только сегодня утром я спросила твоего папу, когда мы наконец увидим свою малышку. Как всегда, он ничего не ответил, но, думаю, потому, что решил доставить мне удовольствие. Выглядишь немного… как бы это сказать? Вспоминаю строчку из стихотворения Колриджа: «Назови ее прекрасной, а не бледной». Вот и назовем тебя прекрасной.
— Лучше бы ты ее отпустила и позволила по-настоящему отдохнуть. Не найдется ли пары любовных романов? Такая литература мгновенно усыпляет.
Доктор не уходил, пока дочь не легла с книгой в руке. Миссис Гибсон послала падчерице воздушный поцелуй и изобразила недовольство, когда муж взял ее под руку и увел.
— Итак, Лили, девочке необходим покой: она переутомилась, — едва оказавшись в гостиной, произнес мистер Гибсон крайне серьезно. — Это моя вина. Надо постараться оградить ее от любых переживаний и забот, а то все это может плохо кончиться.
— Бедняжка! Она так похожа на меня: тоже все принимает слишком близко к сердцу. Ничего, дома и стены помогают. Могу твердо обещать, что буду веселой и жизнерадостной, а тебе, дорогой, придется немного оживить свое грустное лицо. Ничто так не удручает больного, как печальные взгляды окружающих. От Синтии сегодня, кстати, пришло письмо! Дядя Киркпатрик относится к ней как к дочери: подарил билет на концерт старинной музыки, — а мистер Хендерсон нанес визит, как будто ничего и не произошло.
Мистер Гибсон не смог удержаться от мысли, что с такими новостями и радостными предвкушениями жене ничего не стоило казаться веселой и жизнерадостной, а вот ему куда сложнее изменить выражение лица, когда дочь лежала без сил, на грани нервного истощения. Однако доктор всегда оставался человеком дела, склонным к немедленным решениям, и точно знал, что «кто-то должен следить за порядком, пока другие спят; только так движется мир».
И все-таки то, чего опасался доктор, случилось: Молли заболела. Не так резко и агрессивно, когда возникает угроза жизни, но силы ее таяли, и отец испугался, что вселед за нервным истощением начнутся еще более серьезные проблемы.
Поскольку, по мнению миссис Гибсон, ничего тревожного, что следовало бы сообщить Синтии, не происходило, в письмах она скрывала от дочери некоторые факты домашней жизни.
Осторожные фразы вроде «Молли ощущает весеннюю погоду» или «Молли переутомилась в Хемли-холле и теперь отдыхает» не передавали реального положения дел. Себя же миссис Гибсон убеждала, что не следует портить Синтии удовольствие от лондонских развлечений рассказами о состоянии здоровья Молли. Да и сказать особенно было нечего: один день в точности напоминал другой. Но случилось так, что леди Харриет, часто посещавшая Молли сначала против желания миссис Гибсон, а потом с ее полного согласия, сама написала Синтии, причем по инициативе миссис Гибсон. Однажды, перед тем как уйти, леди Харриет на несколько минут задержалась в гостиной и между прочим заметила:
— Право, Клэр, я провожу в вашем доме так много времени, что пора завести здесь рабочую корзинку. Мери заразила меня своим трудолюбием: хочу вышить маме подушечку для ног. Это должно стать сюрпризом, а если буду работать здесь, она ничего не узнает. Вот только в этом милом городке никак не могу найти золотых бусинок для анютиных глазок, а лорд Холлингфорд, хоть и готов достать луну с неба, понятия не имеет, что это такое…
— Дорогая леди Харриет! Не забывайте о Синтии! Только представьте, как ей будет приятно что-то для вас сделать!
— Правда? В таком случае могу доставить ей массу удовольствия. Но только не забудьте, что это вы предложили! Пусть купит мне еще и шерстяные нитки. Так легко порадовать человека! Но если серьезно: вы действительно думаете, что можно написать ей и сделать несколько заказов? Ни Агнес, ни Мери сейчас нет в Лондоне…