Французская мелодия

После работы наступало время обеда, и как, само собой разумеется, разговоры. Взрослые говорили о работе, о каких-то там статьях, о политике, о Хрущёве, который зачем-то решил в Сибири выращивать кукурузу.

Единственная, кто никогда не участвовала в разговорах за столом, была бабушка. С взглядом, полным доброты, в одном и том же прикрывающем стянутые в пучок волосы платочке она такой и осталась в памяти Ильи: голубые, как небо, глаза, невероятно добрая, чуть хитроватая улыбка, фартук и почему-то с половником в руках.

«Давай-ка, Ильюшенька, я тебе ещё окрошки подолью. Небось, проголодался? Работа не тётка, сил требует, а значит, кушать надо как следует. Посмотри, как отец с дедом уплетают! Потому что они мужчины. Мужчина должен быть сильным».

Что за тётка и почему её зовут Работой, Илья не понимал. Однако то, как произносила бабушка это, навсегда осталось созвучным с чем-то особенным, главным из всех составных частей жизни, относиться к которому следовало из желания совершать то, в чём человек находит радость. В противном случае терялся смысл работы, потому как та не была созвучна ни с запахом пахнущей лесом доски, ни со взглядом бабушки, полным доброты.

После смерти стариков, которые отбыли в мир иной с интервалом один месяц, дом, опустев, сделался старым, покосившимся, несмотря на то что в окнах по-прежнему красовались усыпанные кудрями ромашек занавески. Всё оставалось на своих местах: печка, самовар, стол и даже любимые бабушкины тряпичные куклы. Исчезло то, что воспринималось как нечто вечное, не поддающееся ни невзгодам, ни трудностям, ни переживаниям.

Дом не жил, он будто существовал. Требовалось переждать, чтобы тот смог обрести то, что на протяжении многих десятков лет охранялось дедом и бабушкой.

Вообще-то в семье Богдановых чтобы ни делалось, всё всегда и во всём подчинялось любовью друг к другу. Отец оберегал мать, та переживала за отца, вместе они воспитывали сына, придерживаясь при этом совета деда: «Запомните, каким одарите ребёнка детством, такой он обеспечит вас старостью».

Позже Илья понял, что со смертью стариков ушло детство. Переступив рубеж юности, взгляды на жизнь стали настолько сложными, что в отдельные моменты и вовсе казались сумрачными. Ощущение болтающегося в водах океана одиночества заставляло метаться в поисках вспомогательных средств, и, хотя запасной вариант в виде отчего дома придавал уверенности, что выплывет, Богданов — младший привык проблемы свои решать сам, оставляя родителям то, что те называли наказанием божьим. Именно так, а не иначе мать относилась к тому, что, переступив тридцатилетний рубеж, Илья до сих пор не был женат. Что касалось отца, тот, избрав позицию нейтралитета, предпочитал рассуждать философски: «Не женился потому, что не встретил ту единственную, которая способна заменить холостяцкую жизнь».

Вмешиваясь в дела сына исключительно в случаях наиглавнейшей важности, Богданов — старший предпочитал больше направлять, чем наставлять, оставляя последнее слово за Ильёй.

Всю жизнь Богданов — старший добивался всего сам. Сам выбрал институт, сам избрал направление журналисткой деятельности. Сам строил планы, идя к цели не по проторённым дорожкам, а через перевалы и пустыни непонимания, подчас вброд, зачастую в кромешной темноте, рискуя попасть в водоворот мнений, выбраться из которого было не так-то просто.

Только одиножды, будучи ещё Николаем Богдановым, он позволил принять решение другому человеку. Произошло это в момент признания в любви.

Вера Кудрявцева, тогда ещё просто Верунчик, оказалась не менее сильным и невероятно решительным человеком. Сама объяснилась отцу в любви, сама выбила из него ответное признание. Сама съездила в Никольское, где после разговора с родителями будущего мужа договорилась о дне свадьбы.

Если бы не решительность Верунчика, Богданов — старший рисковал остаться бобылём. Не потому, что не любил мать или дорожил холостяцкой жизнью, причина состояла в неготовности взять на себя ответственность за жизнь другого человека. Спустя двадцать лет признался: «Ошибка была в том, что я не понимал главного, семья — ответственность не за себя и уж тем более не за кого-либо, семья — ответственность друг за друга. Стоит осознать это, как жизнь начинает обретать иной смысл. Вдумайтесь, когда вам хорошо, кого хотите увидеть, чтобы поделиться? С тем, кто вас понимает. Когда плохо? Опять ту, кто в состоянии дать совет, поддержать, а то и вовсе взять часть беды на себя. В этом и есть главный принцип семейной жизни — берегите друг друга, и это даст возможность познать формулу счастья».

В годы, когда Илье ещё не было десяти, имя Богданова — старшего было на слуху у всех тех, кто воспринимал газеты как часть личной жизни и жизни общества вообще. Причиной популярности являлось то, что журналист Богданов избрал не просто сложное, а опасное в журналистской деятельности направление — общение с учёными, занимающимися разработками особой секретности, большинство из которых касалось развития военного комплекса страны. Взять интервью у тех, к кому КГБ не подпускало на пушечный выстрел, не говоря об общении, представляло собой что-то вроде похода через минное поле. Шаг вправо, шаг влево означало попасть в немилость комитету государственной безопасности. Дальше по убывающей — лишение аккредитации, исключение из партии и, как всегда, бывает в таких случаях, увольнение с работы по статье «несоответствие занимаемой должности».

Тем не менее Богданову непонятно как удавалось то, о чём другой не рискнул бы даже подумать, взять интервью, а затем ещё добиться опубликования. Не всегда, конечно, записи рискующего всем и вся журналиста облачались в строки. Если случалось, статьи производили фурор.

Иногда журналист действовал в обход властям, при этом вознося правду настолько, что при чтении у людей, столкнувшихся с явлением абсолютного риска, возникало ощущение непонимания происходящего, и как вытекающее из всего этого любопытство: «Кто такой этот Богданов, осмелившийся написать то, о чём говорить надлежит шёпотом?»

Проблемы после публикации подобных статей не заставляли себя ждать. Иногда хватало часа, чтобы в доме появлялись люди «в штатском» для того, чтобы забрать отца, не объясняя куда и зачем. В коридоре для подобных «приглашений» стоял наготове портфель, в котором хранилась смена белья, тёплые носки, пачка папирос, спички, несколько чистых листов бумаги и карандаши. Возвращался отец через два дня. Дальше — партсобрание, обвинение в несоблюдении журналисткой этики, разглашение государственной тайны. Финал — выговор с занесением в личное дело. Дважды Богданова — старшего выгоняли из партии, столько же раз восстанавливали.

Когда же статья устраивала тех, кто стоял на страже интересов государства, как из рога изобилия сыпались поздравления, премии, приглашения на официальные приёмы и даже обещания отправить спецкором в США или Канаду.

Однажды одно из таких обещаний дошло до сборов чемоданов. Когда же за три часа до вылета, в доме прозвучал телефонный звонок, и отец, подняв трубку и выслушав, громогласно произнёс: «Всё, господа, приехали!» Всем стало ясно, что воспитательный процесс неуёмного журналиста прошёл на «ура». Илью отправили гулять, причём без ограничения во времени. Мать принялась распаковывать чемоданы, не забыв достать с антресолей потёртый портфель. Отец же, запершись в кабинете с бутылкой водкой наедине, пил до тех пор, пока на дне не осталось полрюмки. После чего вылив остатки в стакан и положив сверху кусок хлеба, поднялся, чтобы попрощаться, теперь уже навсегда с умершей для него мечтой.

Тогда Илья не понимал, что означает слово «невыездной», зато точно знал, что слово это в обиходе отца являлось что-то вроде красной тряпки для быка. Особенно остро это ощущалось, когда речь заходила о коллегах, получивших аккредитацию в той или иной стране. Отца охватывала такая депрессия, что дом начинал обретать погружённую в темноту переживаний пустоту. Свет не включали, говорили вполголоса и всё потому, что на душе у Богданова — старшего была непроглядная темень.