— Да, знаете ли, говорит, кого вы встречаете? племя, говорит, сермяжное! Ну, мы слушаем. — Царь, говорит, это наш бог земной. Так и говорит — бог. Начальство-то, говорит, что? Начальство-то им поставлено, а он — все; его слово — закон. Потому и обязаны, говорит, вы начальство свое почитать. Во как!..
— Ну, и что ж? — спрашиваю я.
— Да что же?! проехал царь, “ура!” кричали.
Он молчит и задумывается.
— А вот и земский начальник к нам надысь приезжал, тоже себя богом величал. Я, говорит, вам ваш бог! кричит, а сам пьяный. Ну мужик-то что? Нешто мужик что понимает. Мы стоим себе миром, да животы чешем.
Он еще долго мне рассказывает, говорит о своих сомнениях и радостях. Но я уж не слушаю. Я лежу на койке и теперь думаю о своем, мы все здесь разные и у каждого есть свое...
Фельдшер Гудилин мечтает о... самоубийстве. Он пьет, играет в карты и презирает науку и Маркса, уверяя, что это все шарлатанство. Он умен и начитан. Смеется над нами и не верит в русскую революцию.
— Ну какие же мы герои, господа? Хороши герои, нечего сказать! Ха-ха-ха! Ну да, подите вы, с вашим геройством.
Раз мы вздумали определять наши характеры по почеркам, и я почему-то сказал про его почерк, что это почерк самоубийцы. Он пристально поглядел на меня и неожиданно сконфузился:
— А это вы верно угадали! — пробормотал он тихо. — Только характера-то у меня все-таки на это не хватит!
В другой раз мы читали брошюру Крамелюка. Фельдшер, как всегда, слушал как будто небрежно, но вдруг откинул назад свои волосы и горячо заговорил. Он говорил о Христе, о том, как в первый раз читал книгу Ренана[192] и какой это чудный в истории человечества миг, когда Христос выходит к людям со своею Нагорною проповедью, еще полный любви и веры в слово.
Мы сидели в своей каморке, тесно прижавшись друг к другу на койках, и странно, не смотрели друг на друга, точно нам было чего-то стыдно.
— Какая драма! Какая трагедия! — воскликнул он с пафосом и блестел глазами, ковыряя в зубах.
— У него есть жена и трое детей! Но он живет с чужой женой и она такая расфуфыренная, в шляпах, ходит... — рассказывает мне про него Лучков.
Когда его семья приходит к нему на свидание, он не знает, что с ней делать и об этом цинично откровенно рассказывает нам. Лучков его презирает за пьянство и за любовь к сальным анекдотам, в которых фельдшер положительно неистощим...
Ферзен зубрит Маркса[193]. Но и он о чем-нибудь мечтает. Раз мне попалась записка, адресованная на его имя, и я нечаянно прочел в ней: “...мне снился большой, большой город. Знаешь, мой друг, когда мы вырвемся из этой трущобы...” Ферзен — некрасивый господинчик, с надменным лицом в пенсне. Он ни о чем не говорит с нами, как о Марксе и о социал-демократии, но с таким видом, точно он один это может понять здесь. Он говорит, что непременно попадет в большой фабричный центр и хочет этого.
Дедушка тревожится о своих сыновьях. Он читает нам иногда вечером их письма, и тогда я вижу, как блестят его глаза слезой, хотя он и скрывает это. Один его сын сослан в Якутку, другой предан военно-окружному суду в Харькове...
Когда я остаюсь один, я тоже читаю... Но я сжимаю тогда голову руками и затыкаю уши. Мне так страшно, страшно. Серафима пишет, — она была тоже арестована, потом выпущена. Но что с ней? и что ответить мне ей?!
“Такой ужас, такой ад везде...” — пишет она, “и столько боли, столько горя вокруг... что говорит сил нет, слов нет... А мы все скользим по всему все...”
И я молчу. Я убегаю прочь. Я стараюсь не думать об этом, забыть это, слиться здесь со всем и быть как все.
ebooksa