Даниэль Деронда

– Вы так считаете? – слегка удивилась Гвендолин. – А мне казалось, что вы больше всего цените идеи, знания, ум.

– Но ценить их есть тоже своего рода привязанность, – ответил Деронда, улыбнувшись неожиданной наивности суждения. – Конечно, если объектом привязанности становятся люди, все происходит иначе; однако если привязанность глубокая, то любой объект – живой или бездушный – ставится полуреальным, полуидеальным.

– Интересно, правильно ли я вас поняла, – проговорила Гвендолин, вскинув голову в прежней дерзкой манере. – Полагаю, у меня немного привязанностей. Возможно, вы скажете, что именно поэтому я вижу не много добра в жизни?

– Сказал бы, если бы поверил вашим словам, – серьезно возразил Деронда.

В этот момент сэр Хьюго и Грандкорт остановились и обернулись.

– Никак не могу добиться от мистера Деронды комплимента, – заявила Гвендолин. – Очень любопытно узнать, способен ли он хотя бы на маленькую лесть.

– Ах! – ответил сэр Хьюго, глядя на Деронду. – Дело в том, что льстить чужой жене бесполезно. В отчаянии мы оставляем попытки. Она до такой степени избалована сладкими речами, что любые слова покажутся безвкусными.

– Совершенно верно, – подтвердила Гвендолин, с улыбкой склонив голову. – Мистер Грандкорт завоевал меня искусно отточенными комплиментами. Любое неуместное слово могло оказаться фатальным.

– Вы слышите? – обратился сэр Хьюго к Грандкорту.

– Да, – подтвердил тот, не изменив выражения лица. – Чертовски трудно соответствовать требованиям.

Сэр Хьюго счел сцену естественной игрой молодоженов, однако Деронду поразила обманчивая двойственность Гвендолин: вызывающая сочувствие, почти детская искренность в следующий момент сменялась гордой скрытностью. Он постарался найти убежище в обществе мисс Джульетты Фенн – молодой леди с таким непривлекательным лицом, что несколько месяцев назад Гвендолин не считала даже возможным ревновать к ней. Тем не менее, когда компания достигла кухни – отлично сохранившейся части старинного здания с глубокими темными нишами в каменных стенах, с огромным очагом, пламя которого играло в начищенной до блеска оловянной, латунной и медной посуде, и высоким сводчатым потолком, под которым звонко раздавались голоса и прочие звуки, – необыкновенная красота пространства не заинтересовала Гвендолин, а подробные объяснения сэра Хьюго показались неуместными, поскольку Деронда оставался в стороне и беседовал с другими дамами. Неважно, что остальные джентльмены воспользовались возможностью и тут же заняли освободившееся место: что за польза от их восхищения, если ее мучило неприятное ощущение умственного превосходства Деронды, рядом с которым она чувствовала себя ничтожеством? Мистер Вандернодт казался особенно невыносимым, настойчиво рассказывая о кухне лорда Блоу.

– Пожалуйста, не заставляйте нас осматривать две кухни сразу! От этого становится вдвое жарче! Я должна немедленно выйти! – не вытерпев, воскликнула Гвендолин и решительно ретировалась на свежий воздух.

Грандкорт уже стоял во дворе, и как только жена подошла, проговорил:

– Я пытался понять, сколько ты еще собираешься торчать в этом проклятом месте.

Посмотрев, приближаются ли остальные, Гвендолин ответила:

– В верхней одежде действительно было слишком жарко.

Далее все направились по гравийной дорожке, которая привела на просторный двор, где стояла прекрасная церковь, давным-давно – возможно, со времен варваров-завоевателей, находивших ханжеское удовлетворение в оскорблении жрецов Бала и образов небесной царицы Ашторет, – превращенная в конюшню. Внешняя часть постройки, кроме заложенной кирпичом и увитой плющом двери, выглядела обезображенной, лишенной флеронов и горгулий. Хрупкий известняк раскрошился и отвалился кусками, уступив агрессии мягкого темного лишайника. Высокие узкие окна также были заложены кирпичом, а широкие верхние защищены решетками или вентиляционными ставнями. В лучах низкого зимнего солнца церковь представляла поразительную картину. Впрочем, если отбросить духовное или благочестивое негодование, глаза с удовольствием впитывали пикантную живописность старины. Каждый из увенчанных точеными арками приделов, где сквозь пыльный налет на окнах просвечивали алые, оранжевые, голубые и светло-сиреневые островки витражей, был превращен в стойло. Хоры были уничтожены, пол выровнен, вымощен и дренирован по новейшей технологии. Проникающие сквозь верхние окна мягкие лучи освещали лоснящиеся коричневые и серые бока и крупы; красивые конские морды с трепещущими ноздрями, с живым интересом глядящие поверх лакированных темных перегородок; сено, свисающее с крюков там, где когда-то из алтаря взирали святые; охапки золотистой соломы; маленького бело-коричневого спаниеля, уютно устроившегося на спине старой лошади, и похожих на четырех изувеченных мучеников древних ангелов, по-прежнему поклоняющихся своему затерянному богу. Весь этот удивительный мир венчала величественная остроконечная, не тронутая побелкой крыша. Сквозь паутину и полумрак она таинственно являла свои линии и цвета, в то время как каждый стук копыта наполнял свод раскатами грома – настолько мощными, что с улицы доносился ответный лай собак.

– О, какое великолепие! – воскликнула Гвендолин, сразу забыв обо всем; она слегка опьянела от простора двора и здания, а также от сознания собственной важности в этом волшебном мире. – Восхитительно! Жаль только, что не в каждом стойле есть лошади. Эта конюшня нравится мне в десять раз больше, чем конюшня в Диплоу!

Однако, едва произнеся эти слова, она вдруг одернула себя и невольно посмотрела на Деронду, который зачем-то снял шляпу и держал ее перед собой, как будто вошел в настоящую церковь. Как и все остальные, он смотрел на Гвендолин, и, к ее крайнему раздражению, их взгляды встретились. Она испугалась, что выдала направление своих мыслей, и покраснела. Сэр Хьюго, услышав о ее желании обладать какой-то частью Аббатства, мог счесть ее замечание неприличным. Что касается Деронды, он, должно быть, почувствовал к ней презрение. Гвендолин была так раздражена, что даже не сумела с обычной легкостью загладить ошибку игривыми словами и сделала вид, что рассматривает крышу. Если кто-то из присутствующих и обратил внимание на ее румянец, то не понял его причины. Румянец – это не язык, а всего лишь сомнительный сигнал, способный означать любое из двух противоречивых положений. Только Деронда частично отгадал причину ее переживаний, однако, наблюдая за Гвендолин, он и сам находился под наблюдением.

– Сняли шляпу перед лошадьми? – с легкой насмешкой спросил Грандкорт.