Даниэль Деронда

– А я к ним, – последовало немедленно в ответ. – Они обладают сердцами истинных иудеев, хотя, подобно лошади и мулу, не понимают ничего, кроме той узкой тропинки, по которой идут.

– Боюсь, что доставил вам неудобство, не придя раньше. Я хотел прийти вчера, но не смог.

– Да… я вам верю. Но сказать по правде, я чувствовал себя плохо, поскольку в душе проснулся дух молодости, а тело уже не в состоянии выдержать биение его крыльев. Я похож на человека, долгие годы прожившего в оковах, в тюрьме. Что с ним случится в момент освобождения? Он заплачет и не сможет сделать ни шагу, а радость захлестнет его с такой силой, что разорвет телесную оболочку.

– Наверное, вам не стоит слишком много говорить на воздухе – уже прохладно, – заметил Деронда, чувствуя, как его болезненно опутывают слова Мордекая. – Укутайтесь шарфом. Полагаю, мы направляемся в «Руку и знамя», где сможем остаться вдвоем?

– Нет. Поэтому я так и жалел, что вы не пришли вчера. Сегодня в таверне собрание клуба, о котором я упоминал, и поговорить с глазу на глаз удастся только поздно вечером, когда все разойдутся. Может быть, лучше поискать другое место?

– Не имею ничего против собрания, если меня туда пустят, – ответил Деронда. – Вполне достаточно того, что вам это место нравится больше других. Если времени не хватит, я приду снова. Что это за клуб?

– Он называется «Философы». Нас, бедных людей, преданных мысли, там мало, как ливанских кедров. Но я, конечно, самый бедный. Впрочем, иногда заходят гости более высокого ранга. Мы имеет право представить друга, интересующегося подобными беседами. Чтобы оплатить помещение, каждый заказывает пиво или другой напиток. Большинство присутствующих курят. Я захожу когда могу, так как там бывают и другие сыны моего народа, и порою даже что-то говорю. Эти бедные философы напоминают мне наставников, передававших нашу древнюю мудрость: на кусок хлеба они зарабатывали тяжелым трудом, однако сохраняли и преумножали наследие веков, спасая живую душу Израиля подобно семени среди могил. Я ощущаю в сердце радость, когда смотрю на этих людей.

– Я с удовольствием присоединился бы к благородному сообществу, – признался Деронда, с облегчением думая, что беседа с Мордекаем откладывается.

Через несколько минут они открыли стеклянную дверь с красной занавеской и оказались в маленькой – едва ли больше пятнадцати квадратных футов – комнате, где свет газовых ламп, пробивавшийся сквозь табачный дым, открыл взору Деронды новую, удивительную сцену. С полдюжины мужчин разного возраста – начиная с тридцатилетних и заканчивая пятидесятилетними, – бедно одетых, почти все – с глиняными трубками во рту, с серьезным вниманием слушали полного светловолосого человека в черном костюме, который цитировал отрывок из «Прометея» Шелли.

Увидев новых посетителей, они раздвинули стулья, чтобы дать место вошедшим. На столе возле камина стояли наполненные стаканы, лежали трубки и пачки табака. Мордекая встретили приветственными возгласами, однако все взоры немедленно обратились к его спутнику.

– Я привел друга, который интересуется предметом наших бесед, – пояснил Мордекай. – Он много путешествовал и много учился.

– У джентльмена нет имени? Может, это Великий Незнакомец? – шутливо уточнил светловолосый знаток Шелли.

– Меня зовут Даниэль Деронда. Я действительно неизвестен, но ни в коем случае не велик.

Осветившая серьезное лицо улыбка оказалась настолько дружелюбной, что послышалось всеобщее одобрительное бормотание – что-то вроде: «Хорошо сказано!»

– Да будете благословенны вы и ваше имя, сэр. Добро пожаловать, – ответил светловолосый оратор и, явно желая уступить самое уютное местечко тому, кто больше всего в нем нуждался, добавил: – Мордекай, садись в этот угол, здесь теплее.

Деронду вполне устроило место с противоположной стороны стола, откуда можно было наблюдать за всеми, в том числе и за Мордекаем, остававшимся самой яркой фигурой среди этих людей, большинство из которых, даже на неопытный взгляд Даниэля, принадлежало еврейскому племени.

Присмотревшись, он убедился, что чисто английская кровь (если пиявка или ланцет может представить ее образец) отнюдь не доминировала в собравшемся обществе. Оратор по фамилии Миллер был выдающимся букинистом. Его деды и бабки называли себя немцами, а более далекие предки упорно отрицали принадлежность к евреям. Шорник Бучан причислял себя к шотландцам. Часовщик Пэш являл характерный образ маленького, смуглого, живого еврея. Мастер оптических инструментов по фамилии Гидеон принадлежал к тем рыжеволосым крупным евреям, которых принимали за англичан с необычно сердечными манерами, а Круп – черноглазый сапожник – скорее всего был кельтом, хотя сам этого не признавал. И только трое из участников собрания везде сошли бы за англичан: инкрустатор Гудвин – хорошо сложенный человек с открытым лицом и приятным голосом, – румяный аптекарь Мэррэблс и Лайли – бледный писарь с гладко зачесанными на лоб волосами. Компания, несомненно, включала избранных представителей бедного люда, объединенных общим интересом, не слишком очевидным даже среди привилегированных классов. Эти люди, очевидно, ловили обрывки знания, так же как большинство из нас ловят удовольствия – стараясь как можно больше извлечь из редких возможностей.

Деронда заказал виски с водой и угостил всех сигарами. Что характерно, он постоянно носил портсигар в кармане, но никогда не открывал ради себя самого, поскольку не имел привычки курить, однако любил угощать других. Произведенное им благоприятное впечатление подтвердилось тем, что прерванный разговор тут же продолжился, словно не было посторонних.

– Сегодняшний вечер не является очередным в наших занятиях, – обращаясь к Деронде, пояснил Миллер, исполнявший, очевидно, роль председателя. – Поэтому не будем строго придерживаться какой-то одной темы. Сегодня наш друг Пэш заговорил о законе прогресса, и мы обратились к данным статистики. Затем Лайли, оспаривая мнение Пэша, заявил, что ничего поучительного из статистики мы не получим. Завязался спор о причинах общественных изменений, а когда появились вы, я говорил о силе идей, которые считаю главной причиной изменений.

– В этом я не согласен с тобой, Миллер, – возразил инкрустатор Гудвин, более заинтересованный в продолжении разговора, чем в ответе гостя. – Либо ты называешь идеями так много различных вещей, что я тебя не понимаю, либо говоришь о каком-то особом виде идей, и тогда твоя точка зрения кажется мне слишком узкой. Все действия, в которые люди вкладывают хотя бы немного ума, – это идеи: например, посев семян, производство каноэ или обжиг глины. Идеи, подобные этим, воплощаются в жизнь и развиваются вместе с ней, но они не могут существовать отдельно от материала, который их порождает. Свойство дерева и камня поддаваться обработке рождает идею ваяния. На мой взгляд, подобные идеи, соединяясь с другими элементами жизни, перенимают их силу. Чем слабее связь, тем меньше силы. А что касается причин общественных изменений, то я понимаю их так: идеи представляют собой подобие парламента, однако помимо него существует народ, и значительная часть народа порождает изменения, даже не зная, чем занимается парламент.