Даниэль Деронда

– Но если принять распространение идеи самым верным показателем силы, – возразил Пэш, – почему зачастую самые непрактичные, самые нелепые побеждают остальные и принимаются быстрее?

– Возможно, они действуют, изменяя направление ветра, – высказал свое мнение Мэррэблс. – Сейчас инструменты становятся такими сложными, что скоро люди смогут регистрировать распространение теории, наблюдая за изменениями в атмосфере и в наших нервах.

– Да, – с ехидной улыбкой подтвердил Пэш. – Вот, например, идея национальности: дикие ослы ее вдыхают и, подчиняясь стадному чувству, готовы за ней следовать.

– Вы не разделяете эту теорию? – спросил Деронда, ощутив пикантное несоответствие между сарказмом Пэша и его отчетливо выраженными чертами, прямо выдававшими еврейское происхождение.

– Скорее не разделяет сам дух, – заметил Мордекай, грустно взглянув на Пэша. – Если национальность – это не чувство, то какой силой она может обладать как идея?

– Допустим, ты прав, Мордекай, – добродушно согласился Пэш. – А поскольку чувство национальности умирает, я считаю идею всего лишь призраком, уже приближающимся, чтобы объявить о смерти.

– Чувство может казаться умирающим и все же возродиться к новой, полной сил жизни, – сказал Деронда. – Нации возрождались, и мы можем дожить до того времени, когда арабы восстановят свое могущество, вдохновленные новым рвением.

– Аминь, аминь, – вставил Мордекай, глядя на Деронду с восторгом (поза его стала более уверенной, а лицо просветлело).

– Возможно, это справедливо для отсталых народов, – не сдавался Пэш, – но у нас, в Европе, идея национальности обречена на вымирание. Против нее выступает сам прогресс.

– Ты хорошо сделал, что подвел нас к сути вопроса, – заговорил Бучан со своим быстрым шотландским акцентом. – Мы все согласны, что общество изменяется, пусть не всегда и не везде. А теперь, при всем уважении, хочу напомнить, что необходимо сначала изучить природу изменений, а уже потом присвоить себе право называть их прогрессом. Само это слово предполагает улучшение, и я считаю, что оно плохо подходит для этой цели, поскольку простое движение вперед может завести нас в болото. Хочу задать три вопроса. Все ли изменения направлены в сторону прогресса? Если нет, то как понять, какое из них прогрессивно, а какое нет? И каким способом мы можем ускорить наши шаги, когда понимаем, что идем верным путем, и замедлить их, если замечаем, что они ложны?

Однако вопросы Бучана остались без ответа, потому что Лайли немедленно заявил:

– Все изменения в жизни и все шаги, которые делает человек, совершаются не по его воле, а по законам человеческого развития. Мы видим только проявление этих законов, а изменения, происходящие в соответствии с ними, неизбежно становятся прогрессивными. Иными словами, если мы как-то иначе представляем прогресс, значит, мы не понимаем эти законы.

– Каким образом вы пришли к такой уверенности, что всякие изменения внутри нас суть только степени нашего развити? – спросил Деронда. – Неужели мы сами бессильны направлять нашу жизнь так, как считаем разумным, и все делается по законам, лежащим вне нас? В таком случае мы не должны даже пытаться противостоять разного рода заблуждениям. Если мы будем всякое совершаемое нами зло объяснять законами, лежащими вне нас, то не вернемся ли первобытному состоянию?

– Это правда, – согласился Мордекай. – Горе людям, не находящим в наши дни места для сопротивления! Я верю в рост и в новый расцвет жизни там, где семя более совершенно, согласно воле Бога. Жизнь нашего народа развивается. Он един и в то же время разнообразен в радости и печали, в мысли и действии. Он впитывает идеи других народов, придает им более совершенную форму и возвращает миру в виде нового богатства. Однако существует опасность сбоя, остановки. Память может истощиться, а вместе с ней ослабнет любовь. Или воспоминания могут превратиться в мертвые реликвии – и тогда душа народа заржавеет. Но кто осмелится сказать: «Источник их жизни высох, и они никогда более не станут нацией»? Не тот, кто чувствует, как жизнь его собратьев теплится в его собственной душе. Скажет ли он: «Куда бы ни повернули события, я не стану сопротивляться»? Его душа и есть сопротивление, искра, способная воспламенить души множества людей и повернуть события в новое русло.

– Я вовсе не отрицаю патриотизма, – возразил Гидеон. – Но все мы понимаем особое значение твоих слов, Мордекай. Полагаю, образ мысли Мордекая вам известен, – обратился Гидеон к сидящему рядом с ним Деронде и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Я ощущаю почти семейную связь со своим народом и считаю необходимым поддерживать нашу веру рациональным образом. Я не одобряю того, что наши люди порою принимают обряд крещения, так как вообще не верю в обращение еврея. Сейчас, когда мы обладаем политическим равенством, искать оправдания в несправедливости непростительно. Но я выступаю против всех наших предрассудков и претензий на исключительность. Не существует причин, мешающих нам постепенно раствориться в том обществе, где мы живем. Таково требование нынешнего дня на пути прогресса. Я не стану возражать, если мои дети вступят в брак не с евреями, а с христианами. Справедлива старая поговорка: «Родина там, где хорошо живется».

– Такую страну непросто найти, Гидеон, – пожав плечами, быстро возразил Пэш. – За неделю ты зарабатываешь на десять шиллингов больше, чем я, а детей у тебя вдвое меньше. Если кто-нибудь организует бойкую торговлю часами на базаре в Иерусалиме, то я немедленно туда отправлюсь. Что скажешь, Мордекай?

Деронда удивлялся упорству Мордекая в посещении клуба. Человек, искренне преданный своей теории и постоянно сталкивающийся с равнодушием к ней знакомых, обрекает себя на медленные мучения, по сравнению с которыми судьба миссионера, принявшего смерть от томагавка, не заслуживает сострадания. Однако Мордекай не проявил ни малейшего сомнения. Для него настал момент духовной истины, и достойное изложение своей веры казалось ему важнее ее немедленного восприятия. Он ответил Пэшу с пылом, лишенным раздражения, но полным искреннего чувства и радости от возможности высказаться:

– Я стою на том, что каждый человек должен иметь право остаться в стороне от того братства и наследия, которое он презирает. Тысячи и тысячи сынов нашего народа смешиваются с неиудеями, как кельты смешались с саксонцами, и могут унаследовать их благословение. Ты не должен следовать их примеру. Ты – один из множества людей на этой планете, которым суждено ходить по чужим странам под именем еврея и произносить слова отречения: «Я жалею, что родился евреем, отрекаюсь от связи с многовековыми страданиями моего народа и готов превзойти неиудеев в насмешках над нашими отличиями». И все же эти отступники ощущают на себе презрительное дыхание, потому что они евреи и в ответ выдыхают столь же ядовитое презрение. Способно ли свежее облачение гражданства немедленно войти в плоть и кровь, изменив неуклонное воздействие восемнадцати веков? Что означает гражданство для того, кто ходит среди людей, к которым не питает ни родственных, ни товарищеских чувств, уже утратив братскую связь со своим народом? Такой человек – всего лишь алчная тварь, которой руководит только эгоистичное честолюбие и жажда наживы. Он всем чужой, каким бы ни казался внешне, пьет кровь человечества, но сам не человек, поскольку не разделяет любви, душевной привязанности, а лишь насмехается над благородными чувствами. Разве я говорю неправду, Пэш?

– Не полную правду, Мордекай, – ответил Пэш, – если ты имеешь в виду, что я осуждаю себя за еврейское происхождение. Я не устаю благодарить наших отцов за то, что среди нас меньше дураков, чем среди других народов. Однако ты, возможно, прав: именно за это христиане меня недолюбливают.

– Католики и протестанты тоже относятся друг к другу без особой нежности, – заметил добродушный Гидеон. – Мы должны терпеливо ждать, пока предрассудки сотрутся. Многие сыны нашего народа достигли успеха, а наша кровь смешалась с кровью лучших семей. Я выступаю за разумные ожидания.