Даниэль Деронда

Деронда, наделенный природным сочувствием к тем, в чью сторону нацелены стрелы презрения, не смог не ответить на выпад Пэша и заявил:

– Если мы обратимся к истории, то с изумлением увидим, что многие великие перевороты поначалу казались безнадежными. Возьмем в качестве примера то, о чем все мы слышали: успешное объединение Италии, которое наверняка скоро завершится полной победой. Вспомните рассказ Джузеппе Мадзини[69] о юношеском стремлении к восстановлению величия родной страны и обретению новой свободы. Сколько усилий он приложил, чтобы возбудить высокое чувство в других молодых людях и вдохновить их на подвиги. Почти все, что существовало вокруг, противилось замыслу. Соотечественники проявляли невежество или безразличие; правительства действовали враждебно; Европа не верила в успех. Конечно, те, кто презрительно наблюдал со стороны, часто выглядели мудрыми. И все-таки теперь мы видим, что пророчество оказалось на его стороне. До тех пор пока теплятся остатки национального самосознания, нельзя утверждать, что не наступит день его возрождения.

– Аминь, – произнес Мордекай, для которого слова Деронды стали лучшим лекарством. – Необходим фермент. Необходима искра. Мысль о наследии Израиля бьется в пульсе миллионов людей. Она живет в их жилах как непознанная сила, как утреннее возбуждение толпы. Она подобна врожденной части памяти, словно во сне бродящей среди надписей на стенах, которые созерцает, но не может распознать и обратить в речь. Пусть вспыхнет факел еврейского единения! Пусть разум Израиля раскроется в великом практическом деянии. Пусть начнется новое переселение, новое превращение Израиля в страну, чьи сыны по-прежнему будут встречаться в самых дальних уголках земли подобно сынам Англии и Германии. Пусть бизнес уводит их далеко от родины: все равно у них останется дом, очаг и суд по законам своей страны. Готов ли кто-нибудь сказать, что этого не может быть? Барух Спиноза[70] не обладал преданным еврейским сердцем, хотя разум его вскормлен грудью еврейской традиции. Он выставил напоказ наготу отца и провозгласил: «Те, кто его презирает, несут высшую мудрость». И все же Барух Спиноза признался, что не видит причин, почему сыны Израиля не могут снова стать избранным народом. Кто смеет утверждать, что наша история и наша литература мертвы? Разве они не так же живы, как история и литература Греции и Рима, вдохновившие революции, воспламенившие мысль Европы и заставившие трепетать неправедные силы? Это наследие восстало из могилы. А наше наследие никогда не переставало трепетать в миллионах человеческих душ.

Мордекай вскинул руки и умолк. Гидеон был явно тронут, и хотя не удержался от возражения, голос его звучал мягче и дружелюбнее, чем прежде.

– С одной стороны, хорошо, что ты, Мордекай, умеешь так много извлечь из наших воспоминаний и нашего наследия, – заговорил Гидеон. – Но существует и другая сторона, наполненная не только благодарностью и безобидным величием. Наш народ унаследовал и изрядную долю ненависти. Вокруг до сих пор витают многочисленные проклятия и затаенная вражда, дошедшие со времен преследования. Почему ты говоришь только о хорошем и забываешь все дурное?

– Я не прошу для еврейского народа ничего другого, кроме добра, обещающего добро всем другим народам, – ответил Мордекай. – Дух нашей религии есть любовь, а не ненависть. Учитель сказал, что преступление против человека хуже преступления против Бога. И стоит ли удивляться тому, что ненависть не гаснет в душах евреев, чьи предки жили в невежестве и угнетении? Стоит ли удивляться? Ведь ненависть есть и в душах христиан. Наша жизнь состояла в распространении света. Пусть же центральный костер разгорится снова и свет распространится далеко вокруг. Наши униженные презрением братья научатся думать о священной земле не как о месте праведной нищеты, пригодном лишь для ожидания смерти в предосудительной праздности. Они станут думать о республике, где еврейский дух выкажет свое величие, основав новое государство на древних правилах, очищенных и обогащенных тем неизмеримым опытом, который наши великие сыновья почерпнули из глубины веков. Сколько времени потребуется для этого? Прошло всего лишь два века с тех пор, как первые переселенцы основали великую североамериканскую нацию. Народ ее рос подобно сливающимся рекам: каждый приходил со своими обычаями и со своей верой. И наконец сто лет назад появились новые мирные герои, которые основали великую нацию, опираясь на лучшие европейские принципы. Так пусть же и наши мудрые и богатые братья предстанут героями! Они знают прошлое Востока и Запада, видят примеры лучшей жизни. Новая Персия с ее очищенной религией прославилась в искусстве и мудрости. Так же прославится и новая Иудея – расположенная между Востоком и Западом обитель примирения. Скажет ли кто-нибудь, что пророческое ви́дение нашего народа безнадежно замешано на безрассудстве и фанатизме? Что ангел прогресса не имеет ничего общего с иудаизмом – засыпанном землей городом, мимо которого, словно мимо заброшенного поля, несутся водные потоки? Я утверждаю, что важнейшее условие возрождения народа заключается в его выборе. Сыны Йеуды[71] должны сделать свой выбор для того, чтобы их снова выбрал Бог. Время Мессии наступит тогда, когда Израиль проявит волю к созданию национального символа. Нил вышел из берегов и затопил все вокруг, но египтяне покорили его: принялись строить оросительные каналы и превратили свою землю в цветущую долину. Должен ли человек, чья душа наделена величием проницательности и решимости, отречься от своих достоинств и сказать: «Я всего лишь наблюдатель, а потому не требуйте от меня ни выбора, ни цели»? Вот в чем заключается проклятие нынешнего времени. Божественный принцип нашего народа – это действие, выбор и мудрая память. Давайте восстанем против проклятия и поможем приблизить собственное светлое будущее и светлое будущее всего мира. Не станем отказываться от нашего высшего дара и говорить: «Сделаем вид, что нас здесь нет», – но выберем наше богатое наследие и приступим к осуществлению братства в нашем народе, а затем и в неиудейского мире. Таково мое видение, и оно непременно исполнится.

Последние слова были произнесены шепотом. Мордекай опустил голову и закрыл глаза. Все молчали. Мордекай не впервые озвучивал свои идеи, но сегодня излагал их с особым пламенным воодушевлением. До сих пор он всегда призывал на борьбу других, сам оставаясь безучастным. Однако присутствие Деронды озарило Мордекая надеждой на исполнение мечты и превратило теорию в страстную уверенность. Опустошенный, он опустился на стул, устремив взгляд куда-то вдаль.

Все почувствовали, что разговор завершился. Возвышенная торжественность Мордекая не допускала дискуссии. Казалось, сегодня любители философии собрались, чтобы услышать трубный глас шофара[72]. Вот он прозвучал, и теперь не оставалось ничего иного, кроме как разойтись. Каждый счел своим долгом попрощаться с Мордекаем лично, однако тот сохранял сосредоточенную неподвижность и ничего не слышал. Меньше чем через десять минут в комнате не осталось никого, кроме Деронды и Мордекая.

Глава III

Спустя несколько минут странная тишина проникла в сознание Мордекая, и он взглянул на Деронду без тени недоумения или удивления, но с выражением спокойного удовлетворения. Деронда придвинул к нему свой стул, чтобы говорить, не повышая голоса. Мордекай заговорил так тихо, как будто думал вслух, не пытаясь вступить в беседу:

– В учении каббалы умершие души снова и снова возрождаются в новых телах до тех пор, пока не достигнут совершенной чистоты. Освобожденная из обветшалого тела душа может соединиться с другой, жаждущей встречи, чтобы вместе достичь совершенства и закончить земную жизнь. Когда моя скитальческая душа освободится из этого усталого тела, то присоединится к вашей и исполнит предначертанную ей миссию.

Мордекай умолк, и Деронда, чувствуя, что он ждет ответа, заговорил предельно откровенно:

– Я сделаю все, на что способен, чтобы наполнить вашу жизнь истинным значением.

– Знаю, – ответил Мордекай со спокойной уверенностью. – Я это услышал. Вы все видите; вы стоите рядом со мной на горе прозрения и созерцаете пути, отвергаемые другими. – Он немного помолчал и задумчиво продолжил: – Вы подхватите мою жизнь с той минуты, когда она сломается. Однажды в Триесте со мной произошел такой случай. Набережную освещало яркое утреннее солнце, одежды людей всех национальностей сияли, словно драгоценности. Корабли отчаливали один за другим. До отхода греческого судна, на котором мы плыли в Бейрут, оставался час. Я путешествовал вместе с купцом, исполняя обязанности секретаря и компаньона. Хотел увидеть земли и людей Востока, чтобы получить более полное представление о мире. Тогда я дышал так же свободно, как вы; обладал легкой поступью и выносливостью юноши; мог голодать и спать на голой земле. Я обручился с бедностью и любил свою невесту, ибо бедность означала волю. Сердце мое ликовало. Стоя на набережной, где сама земля излучала свет, а тени несли лазурное великолепие ставших видимыми духов, я чувствовал, как меня подхватил поток новой блистательной жизни, и мое короткое существование, казалось, растворилось и затерялось в неизвестности. Рыдание вырвалось из груди, не выдержавшей блаженства. Так я и стоял, ожидая товарища, как вдруг он подошел и произнес: «Эзра, я был на почте. Вот тебе письмо».

– Эзра! – воскликнул Деронда, не в силах скрыть изумления.

– Эзра, – утвердительно повторил погруженный в размышления Мордекай. – Я ждал письма, так как регулярно писал матушке. Звучание собственного имени подействовало подобно прикосновению жезла, приказавшего вернуться в тело, из которого я освободился. Я открыл письмо, и имя снова вырвалось криком, вернувшим меня с небес на землю: «Эзра, сын мой!»

Погрузившись в воспоминания, Мордекай умолк. Деронда едва дышал, с трепетом ожидая продолжения. Наконец Мордекай снова заговорил:

– О моей матери можно было сказать: «Дети ее поднимутся и назовут благословенной». К ней могли относиться слова нашего великого учителя, который при звуке шагов матери вставал и произносил: «Грядет величие вечности!» Письмо было криком боли и отчаяния, криком матери, лишенной своих детей. Я был старшим. Смерть унесла четырех младенцев – одного за другим. Затем, наконец, на свет явилась моя сестренка, ставшая главной радостью материнского сердца. А в письме она взывала в неутолимом горе: «Эзра, сын мой! Я лишилась ее. Он забрал ее с собой, оставив мне лишь позор. Они никогда больше не вернутся. – Мордекай накрыл ладонью руку Деронды и печально проговорил: – Меня ждала участь Израиля. За грех отца я должен был отказаться от святого дела, и душа моя отправилась в изгнание. Та, которая дала мне жизнь, оказалась в отчаянии, позоре, безысходности. Мгновенно и бесповоротно я решил вернуться. Дух матери и дух ее отцов, обладавших достойными еврейскими сердцами, восстал во мне и побудил к действию. Бог, в котором живет вселенная, проявился в сознании силой послушания. Я отправился в полный лишений путь, чтобы сберечь для нее скудные деньги. Я покинул солнечный край, чтобы вернуться в сырость и лютый холод. В конце пути одну ночь я провел на снегу, под открытым небом, и с того момента началась моя медленная смерть.

Мордекай убрал руку и устремил взор в пространство, а Деронда решительно подавил упрямо множившиеся вопросы. Пока мудрец пребывал в таком состоянии, нельзя было требовать иных признаний, кроме тех, что рождались в его душе.

– Я должен был работать. Мы жили в нищете, так как кредиторы отца все отобрали. Не выдержав страданий, матушка тяжело заболела. Временами она не могла стоять от мучительного биения сердца и погружалась в ужасные видения: ей казалось, что сестру воспитывают в пороке. По ночам, слыша, как она плачет, я вставал, и мы вместе простирали руки в молитве, изливая души в желании, чтобы наша Майра могла избежать зла.