— Я должна также послать гонца в Рим для восстановления доказательств моего брака, отправленных туда ксендзем Хаусером несколько лет назад.
— Как вы называете этого ксендза? — спросил воевода.
— Хаусер.
— Что-то эта фамилия мне знакома. Я о нём слышал. Он не вернулся назад, на родину.
— Вы что-нибудь знаете о его судьбе? — живо прервала княгиня.
— Если бы вы мужественно перенесли, я бы вам поведал.
— Пусть я по крайней мере узнаю, есть ли у меня надежда, или нет.
— Никакой, княгиня. К несчастью, ксендз Хаусер выбрался из Рима в Грецию, хотел посетить Азию и святые места, хотел немного попутешествовать по свету, как и я делал в молодые годы.
— Что же с ним случилось?
— Не отчаивайтесь, — прибавил Фирлей, — но мы точно знаем, что он попал на море в руки турецких морских негодяев, которые его вместе с другими захватили в рабство. Сначала у турок на галерах, потом у татар, куда его продали как способного толмача, жил довольно долго. Посылал весточку на родину, прося о выкупе, но никто об этом не подумал. Он, должно быть, умер в неволе.
— А с ним последняя моя надежда! — крикнула княгиня с отчаянием и начала плакать.
— Послушайте меня ещё, — прервал Фирлей, соображая. — В Риме ксендз Хаусер должен был сделать то, что ему поручили. Значит, след этого дела там остался и можно вынуть из акта курии доказательства.
— Вы думаете, пане воевода?
— Да, и напишу об этом кардиналу Коммендони. Ему весьма важно задобрить нас, чтобы для меня не мог этого сделать.
Соломерецкая не могла выразить своей благодарности воеводе.
На следующий день Станислав, князь Соломерецкий, молодой, шестнадцатилетний парень, одетый в чёрное (потому что княгиня дала клятву другой одежды ему не давать, покуда не будет признан семьёй), пошёл с матерью во дворец пана Фирлея. Старик поглядел ему в глаза, доверчиво погладил по голове и велел позвать старшего секретаря.
— Слушайте, — сказал он ему, когда сухой и длинный (прозванный Дылдой) воеводинский пан писарь стоял у двери со смиренным поклоном. — Слушайте, пане Вербета, вот наш родственник, князь Соломерецкий, которого мать отдаёт мне в опеку и поручает мне. Этого ребёнка преследуют, угрожает семья, связанная со Зборовскими. Не спускайте с него глаз. Ему могут сделать что-нибудь плохое. Я поручаю его вам. Пусть учится в нашей канцелярии, пусть общается с людьми, пусть будет честным, как вы, и, как отец, отважный, благородный.
— И я вам его поручаю, — прервала, подходя, мать и, снимая с пальца драгоценное кольцо, подала его пану Вербете, который смотрел на него большими глазами. — Примите этот тривиальный подарок от матери, чтобы, взглянув на него, вспомнили о её просьбе. Я вам отдаю самое дорогое моё сокровище.
Несмотря на патетичность этой сцены, которая была облита слезами княгини, несмотря на суровый облик воеводы, глядя на пана Вербету, можно было с трудом удержаться от смеха.
Был это худой, уже старый мужчина, с чрезвычайно серьёзным лицом, смелыми глазами и такой незгибаемый, крепкий, я бы сказал: деревянная кукла.