— Я вернулся из татарского плена.
— О! Тысяча чертей, не удивительно, что пожелтели. Ели конину и пили кобылье молоко.
— Вы знаете, — таинственно шепнул Чурили, — что я не понимаю, как всё открылось.
— Что? Этого быть не может! — воскликнул Кжистоф, с нетерением бросая одежду. — Это не может быть.
— Как пить дать. Сегодня князь вернулся, должно быть, на дороге узнал, что его увезли в Литву. Но от кого?
— Не понимаю. Клянусь честью, что не понимаю. За товарищей я ручаюсь, а я вёл их рядом до самого Кракова.
— Когда вы вернулись?
— Три дня назад.
— Все?
— Подождите! Я дома, Ленчичанин на мгновение остался и припозднился, но вчера вернулся. Никто иной, как он. Он допился.
И, злобно поднимая кулак, прибавил:
— Клянусь, что его больше не буду использовать, пусть с голоду подыхает и делает что хочет.
Сказав это, он побежал к дверке в другую комнату, высунулся в неё наполовину и начал кричать.
— Ну, вставай, и иди сюда, слышишь.
— Гм, иду, иду, — ответил ему приглушённый голос. — Сказать правду, я не выспался ещё, но иду.
И почти сразу же в двери достаточно скромно, потому что только в неопрятной одежде, показался Ленчичанин, протирая глаза и почёсывая голову.
— Ну что? — спросил он, водя по кругу ещё сонным взглядом.
— Говори правду! — громко зарычал Пеняжек. — А нет, тогда тебя на улицу через окно выкину; говори правду.
— Но какую? Я не знаю, чего вы хотите. Я могу сказать вам сто великих истин, начиная с самой огромной в отношении совершенства Марци у пани Крачковой.
— Здесь не о глумлении идёт речь, а о предательстве.