— Вот и денёк, вставайте, и в костёл.
— Ох уж, наша жизнь! Чуть свет — в костёл, а выспаться некогда, если бы человек не сжалился над ксендзем, то давно бы его бросил.
Сказав это, органист зевнул и начал надевать чёрный залатанный кубрак, который ночью служил ему одеялом, а днём одеждой.
В доме священника уже горел огонь в кухонном камине, горела свечка в подсвечнике в комнате ксендза, пробощ читал бревиарий, согнувшись от холода на кровати, Мацек спал ещё.
Затем разлетелся голос большого колокола, вызывая на молитву. В деревне всё гуще загорался свет и наступал день, белело восточное небо, бежали на запад сдавленные облака.
Как только рассвело, ксендз с недовольным органистом, который держался за рот, стоня от сильной зубной боли, пошёл в костёл.
— Что с тобой такое? — спросил пробощ.
— Не знаю, что со мной такое.
— Избыточное потребление алкоголя.
— Это клевета.
Пробощ ничего не отвечал, они приблизились к ризнице и вошли в костёл.
Приятно было смотреть на него. Это старое и покинутое раньше здание теперь светилось свежестью и было красиво не богатыми украшениями, но старательным уходом и несравненной чистотой. Серый свет наступающего дня попадал в него через длинные окна, сложенные из маленьких стёкол, всталенных в свинец. Пол, выложенный из серых камней, выметенный и вымытый, блестел.
Посередине, напротив алтаря, большой с четырьмя железными кольцами надгробный камень указывал вход в склеп. Несколько других надгробий, стёртых ногами, виднелись тут и там более выпуклым гербом либо окружающими украшениями. Также вставленные в стены камни с фигурами рыцарей в полных доспехах, нагрудниках и надписями, украшали прихожую и неф. Острый и смелый свод с карнизными углами живописно поднимался над костёлом и боковыми часовнями.
Из двух его отверстий спускались на декорированной верёвке лампа, горящая у алтаря, и большой бронзовый со стеклом подсвечник.
Большой алтарь исусной работы украшали деревянные, окрашенные в белый цвет статуэтки двух святых евангелистов; вырезанные цветы стояли вокруг образа и цимбориум в голубых позолоченных сосудах. Везде чистота и порядок, везде виден был неустанный надзор ксендза.
Стены, полы, алтари, даже надгробия, хор, амвоны блестели и дерево лавок светилось, протёртое не ранее, как вчера. На хоругвиях вы не заметили бы ни пыли, ни паутины за образами, ни кучек мусора по углам. Запалив свечу, органист ждал в ризнице Альберта, который обычно служил для мессы, сам потом собирался пойти на хор, где уже звонарь, проверяя, не пыхтят ли меха, начинал продувать, когда отворилась дверь и вошёл Мацек с перевязанной головой.
Пробощ повернулся и спросил его:
— Чего, мальчик, ты встал так рано?
— Зазвонили на мессу, — отвечал Мацек.
— У ксендза лучше живётся чужим, — пробормотал органист, — вот этому ребёнку, что вчера гораздо раньше лёг, он ещё делает замечание, что встал рано; а меня послал будить.