— Смотрите, вот наглец, преследует его.
— Но кто знает, — сказал органист, у которого в голове застряло, что сирота будет его объедать, — может, всё, что он болтал, сказки, а на самом деле это негодяй и его собственный ребёнок?
— Стыдись, стыдись, — прервала Магда, — такие вещи допускать. Из его глаз правда смотрит и панское имеет личико. Я не знаю.
— А я знаю, — прервал клеха, — что лишь бы где из трубы дымилось, то дармоеды найдутся. Вы рады, что нового поймали?! Ксендзу это нравится!
— И мне поначалу казалось, — отозвался магистр, — что всё это просто сказки, но теперь я начинаю понемногу верить, потому что у этого деда лицо разбойника и взгляд такой, что при виде его кулаки сами сжимаются.
— С вами это и при виде других случается.
— Человек не камень, — сказал магистр.
Долго они так разговаривали, а Магда побежала дать знать испуганному мальчику, что дед уже ушёл, успокаивая его и не разрешая подходить к окнам.
Тем временем Лагус, опасаясь, как бы его не увидели, через минуту вышел назад на кладбище, с кладбища на дорогу к деревне и пошёл к корчме. Хорошо осмотрев положение дома священника, проходы, башенки, он сел задумчивый в корчёмной комнатушке. Там, достав хлеба и солонины, а потом какого-то порошка из тряпки, он начал скручивать шарики, завернул их в тряпку, спрятал в торбу и, поглядев на солнце, лёг спать на охапку сена в сенях.
Как только клехи пообедали, разошлись каждый в свою сторону: те за неподходящим снопковым или петицией, другие к знакомым, наш органист в корчму, как обычно, будто бы из цели, с заложенными назад руками, но в действительности, ища только повод, чтобы заглянуть в кружку пива.
В этой прогулке он так невзначай приблизился к самой корчме, как-то нашёл открытую дверь, еврей с ним поздоровался; потом холодно было на дворе, поэтому он должен был войти и сесть на лавку. На столе стояла приготовленная кварта пива. Он только губы смочил для пробы, а, смочив их, пил, чтобы распробовать.
IV Приходской священник в Кракове
Мы не будем рассказывать, как ксендз-пробощ наш отъехал в Краков, как остановился у Бернардинцев, где его сердечно приняли, как сначала направился в костёл на молитву, потом в город.
Бедный ксендз, который давно уже не видел столицы, чувствовал себя в ней чужим, его потёртая сутана всякого другого остановила бы, но он не стыдился своего убожества, не боялся ничего, не был доступен для людского смеха.
После богослужения неспешным шагом он двинулся к костёлу Божьей Матери, но, приближаясь, он сообразил, что не знает, как спросить об Агате, потому что, может быть, ни одна нищенка была с этим именем под костёлом. Поэтому он заранее горевал и, помахивая несколькими грошиками, извлечёнными из кармана, искал глазами лицо, которое пробудило бы в нём больше доверия.
Все нищие, сидящие на кладбище (то есть на площади, окружающей костёл), вытянули разом руки, видя приближающегося с грошами в руке ксендза.
— Ради Бога, грошик милостыни!
— Отец мой, имейте сострадание к бедному калеке!
— Грошик слепому!
— Мне шелунг, отец!