— Вы никогда не бывали в Книшине?
— Нет, мой дорогой.
— Тогда вы не знаете, как это дорого. Когда его величество король здесь живёт, постоянно к нему ездят большие паны и часто все дома заняты конями, людьми и дружиной, потому что в замке нет места. За уголок для коня и для человека прикажут платить! Если бы мы остановились в самой лучшей гостинице, если бы даже нашли место, нам бы не надолго хватило кошелька.
— И трудно, Мортель, нашей пани стоять неизвестно где.
— Я это знаю, — отвечал еврей, кивая головой, — ей нужен комфорт, — но за комфорт прикажут платить, и хорошо платить.
— Что же делать? Пока у нас есть какие-то деньги…
— Я бы и своих не пожалел, — ответил тихо еврей. — Вы знаете, что я нашу госпожу люблю так же, как вы, как все её люди, но не хочу заезжать в большую гостиницу на рынке.
— А куда же?
— Это вам всё равно, но послушайте только. Я тут знаю родственника, который женился на моей племяннице Саре, заедем к нему. Для нашей пани он прикажет вычистить отдельную комнату, а коней и карету в сарай поставим; хотя это дом невзрачный, но будет удобно — и дорого не будет. Тут и так деньги пригодятся, нужно, чтобы их было как можно больше.
И Мортель, хлестнув коней в луже, пытался разными голосами понукать их, чтобы не остановились, уставшие, среди грязи.
— Делай, Мортель, как лучше, чтобы только пани было удобно. Остальное увидим.
В эти минуты, несмотря на дождь, льющий на занавески рыдвана, белая рука их сдвинула и появилась голова женщины смертельной бледности, дивно красивых черт лица, с глазами, затуманенными недавними слезами, но ещё огненными. Выглядывающей женщине могло быть лет тридцать с небольшим, а черты доказывали о недавней и совсем ещё не исчезнувшей красоте; какое-то страдание или болезнь оставили на ней морщинки, отняли не только румянец, но даже всякие следы крови. Я бы сказал, что она встала из гроба и открыла глаза под саваном. Руки её были так же белы, как лицо. Тёмное платье прикрывало широкими фалдами её худую и тонкую талию, плечи мраморной белизны, стоячий воротник окружал шею, на голове вдовы был чёрный чепец и закрывал исхудалое лицо.
Незнакомка поглядела, перекрестилась, задрожала и начала молиться. Тихим голосом приятного звучания она спросила старого слугу, который в эту минуту повернулся:
— Это Книшин?
— Да, пани, да.
И шторка опустилась снова, а еврей со старым слугой начали о чём-то шептаться. В карете были слышны плач и приглушённое рыдание, прерывистое, как бы прерываемое разговором.
Не молодая уже и очень скромно одетая женщина с грубыми, выразительными чертами лица, но одухотворёнными добротой, сидела в карете рядом с первой. Это она старалась утешить и приголубить плачущую горькими слезами.
— Пани, пани, разве слёзы помогут? Мы приближаемся к цели, может, даст Бог, его величество король окажет нам правосудие. Ещё нет причин отчаиваться.
— А, Янова, разве потеря ребёнка, или всё, что выстрадала, не выжимают невольно слёзы? Они сами льются. Мой Стась! Бог знает где! Может, его уже схватили, может…
— Бог охраняет сирот. Агата пошла за ним, пан Чурило.