После короткого раздумья, однако, поставив кудель, она взобралась по лестнице к двери и вышла, закрывая её за собой. Оставшись один, я смелее начал рассматривать комнату, попробовал немного подняться, но был так слаб и болен, что сразу упал назад на кровать.
Баба через некоторое время воротилась и пришла искушать меня снова едой, так что, в конце концов, я выпил немного полевки, что меня подкрепило; но потом сон напал снова, и не знаю, как долго я спал.
Мне казалось, что во время этого сна надо мной шептались и склонялись, но проснуться я не мог.
Не скоро я открыл глаза, чувствуя себя немного более сильным и голодным. Старая баба, обёрнутая в тряпьё, сидя неподалёку, спала в углу, а при ней стоял горшочек с ложкой. Через открытое окно входил свежий воздух и весёлый луч солнца. За ним я слышал щебетание птичек.
Я поднялся на ложе. Затем и старуха пробудилась, протёрла глаза, и, увидев меня сидящим, поспешно подошла. Я уже не отпирался теперь от еды и принял миску, мне поданную, с полевкой, и немного мяса. Хлеб также мне был по вкусу.
Старуха поласкала меня по голове, указала, чтобы лежал, и на мои несколько вопросов отвечала только непонятным бормотанием. Силы мои теперь возвращались словно чудом, но страшное бспокойство и неизвестность моей участи мучили.
Ни этого дня, ни следующего, кроме старухи, которая за мной присмаривала, никто не приходил. От бабы ничего узнать было нельзя. Служила, поила, кормила, бдила — но на вопросы отворачивала голову и нетерпеливо наказывала молчать.
После этих двух дней я пожелал встать с кровати. Баба была не против, сама же вышла прочь, и я слышал, как дверь за собой закрыла на замок. Я поспешно оделся, желая выглянуть в окно, чтобы сделать вывод, где находился — окно, однако, находилось так высоко, что я не мог до него достать. Комната, хоть не так была бедна, как тюрьма, но производила на меня впечатление тюрьмы.
За что меня тут закрыли? Как долго это могло продолжаться? Один Бог знал. Я сел плакать на лестнице, ведущей к запертой двери, когда та отворилась и в ней показался Слизиак.
Я встал, пропуская его, и бросился к нему с плачем.
— Что же ты со мной сделал? За что ты невольником меня учинил? В чём я виноват?
В этом гневе я даже начал ему угрожать:
— Ты не знаешь, что сам король меня опекал, что я был у него в большой милости. Меня будут искать и не пройдёт это безнаказанно.
Слизиак слушал мои упрёки вполне спокойно.
— Гм, — сказал он, — ты себе сам этого наварил, ты сам. Больше тебе не скажу, потому что ко мне это не относится. Я слуга, делаю то, что мне приказано. Не возмущайся напрасно и не срывайся, потому что это тебе не поможет. Ты должен сидеть тут, такова твоя доля.
А через минуту насмешливо добавил, как бы наполовину сам себе:
— Кто это знает? Может, именно потому, что король к тебе милостив, тебя постигла эта неволя. Сиди и не вырывайся напрасно, потому что выйти не сможешь. Стены толстые.
Я начал плакать, бросившись на лавку. Это ничуть не помогло, Слизиак равнодушно посмотрел и повторил:
— Глупый!
Наконец он вышел, но за собой не закрыл дверь.