Теперь, если бы старик пришёл, я подумывал обратиться к нему с тем, что всё-таки даже преступникам позволяют слушать святую мессу и исповедаться; за что же я был лишён этого утешения? Я рассчитывал, что по дороге в костёл на карете или пешком, мог бы, может, что-нибудь придумать, а ксендзу на исповеди пожаловаться на угнетение.
Но Слизиак явился не скоро. Казалось, словно обо мне все забыли. Даже старуха, которая мне прислуживала, закрыв меня на ключ, ушла прочь и только приносила еду. Ночью же с некоторого времени она ложилась спать в другой комнате.
Пришла зима. Ничего не изменилось. Но так как человек ко всему на свете привыкает, ко всему послушно становится равнодушен, так и я в той недоле, могу сказать, окаменел.
Появился наконец Слизиак с палкой, сгорбленный, словно только что встал от тяжёлой болезни. Я почти с радостью его приветствовал, хоть ненавидел этого человека, видя в нём причину всевозможных моих несчастий. Едва он сел, когда я начал то, к чему приготовился, требуя костёл и ксендза. Было это таким правильным и естественным, что слова против он не мог найти. Когда я настаивал и нажимал, он забормотал:
— Я тут не пан, я делаю, что мне прикажут, не могу ничего!
— Скажите это тем, кто может! — воскликнул я. — Убить тело может тот, кто Бога не боится, но убивать душу — ещё более страшная ответственность. За это отпущения грехов нет.
Старик избавился от меня молчанием.
Кажется, он был прислан, чтобы забрать у меня рукопись «Откровений», но я сказал, что не дам, пока не буду иметь другую.
Слизиак, который, как сам признался, в действительности только что выздоровел, был каким-то равнодушным, остывшим, не сопротивлялся.
Он выслушал то, что я говорил, покачал головой, зевнул несколько раз и вышел.
Снова долгое время его не было. Я уж боялся, как бы он не умер, так как потом, быть может, вовсе никого бы не увидел. С бабой сторожихой разговаривать не было возможности, она не говорила ничего, а, вынужденная, кричала несколько слов и уходила.
Тем временем и одежда на мне, потёртая в дороге, начала спадать и изнашиваться, потому что я днём её носил, а на ночь ею укрывался. Никто на это не обращал внимания, не спрашивал никто.
Голодом меня не морили; правда, тем, что мне приносили, я мог жить, но эта еда была жалкая, бедная, остывшая, и никто обо мне совершенно не заботился. Баба, которой запретили разговаривать со мной, боялась, смотрела искоса, убегала. Слизиак, когда приходил, словно только за тем, чтобы убедиться, жив ли я ещё.
В этой моей покинутости и несчастье, предоставленный самому себе, читая только благочестивые книги и будучи измученным, я всем духом обратился к Богу, взывая к Его помощи. Мне казалось, что молитвы невинного преследуемого создания пробьют небеса и какое-нибудь чудо должно свершиться. Итак, я размышлял, вспоминая, что видел на свете, в путешествии с ксендзем Яном, в Риме, особенные богослужения, посты и умерщвление.
Я сделал себе крестик из простого дерева и повесил над ложем. Утром я опускался на колени для молитвы и значительную часть дня проводил в этом положении. Баба, когда приходила, чаще всего находила меня или лежащим крестом на полу, или перед моим крестом на горячей молитве.
В итоге меня так всего охватило это благочестие и в нём такую я находил отраду, что почти ни о чём больше не делал, только повторял молитвы, какие знал, и даже сам себе придумывал новые и потом старался записывать. Но по-польски никто нас тогда писать не учил, поэтому, когда приходилось переносить на бумагу то, что говорилось, шло и плохо и трудно.
С каждым разом, когда приходил Слизиак, я напоминал ему о костёле и ксендзе; он ничего мне не отвечал.
Так прошла зима и приближалась весна, но я потерял счёт дням и месяцам, а, когда порой вырывался в верхнюю комнату, я видел в окно деревья в почках и ивы в серёжках; догадался, что приближался тот весёлый весенний праздник Пасхи.
Одного дня, когда как раз я лежал крестом на молитве и плакал, отворилась дверь и я увидел сходящего по лестнице тощего, как скелет, человека в длинном чёрном одеянии. По шапке и чёткам в руке я узнал в нём клирика.
Он не был очень старым, но никогда в жизни я не видел никого, кто бы, как он, имел кости да кожу. Из-под сморщенной и отвисшей кожи только набухшие жилы можно было увидеть и сосчитать. Лицо было тоже похожим чуть ли не на череп, потому что зубов не было, губы широко впали, а глаза были глубоко посажены.
ebooksa