После стольких лет разлуки она нашла меня постаревшим. Сначала она не осмелилась спросить о моей судьбе. Наконец она сказала:
— Ты всё ещё поднимаешь ярмо королевской службы и это ещё под главенством мерзкого виновника моего несчастья.
— Благодаря королевской милости, — сказал я, — меня не обременяет служба, к которой я привык. От королевича Ольбрахта я перешёл к боку нашего пана и я при нём каморник. Король даже помнил о моём будущем, — прибавил я, — потому что, хоть я и не просил его о том, он подарил мне кусочек земли под Лидой. Так что в худшем случае у меня есть собственный угол и приют.
Услышав это, моя мать чуть привстала и её бледное лицо на миг облил румянец, но тут же побледнела снова, согнулась и глубоко задумалась.
Потом начала слабым голосом рассказывать, как приехала единственно для меня и хотела меня видеть.
— Мы уже больше не расстанемся, — прибавила она, — король тебя отпустит ради меня, слуг у него много.
Я хотел попросить её, чтобы разрешила мне не оставлять короля, к которому я привязался; когда перед домом послышался грохот; Слизиак вышел и вернулся взволнованный, бормоча и указывая на дверь. Перепуганный Слизиак объявил о прибытии Каллимаха.
При одном упоминании этого имени моя мать в ужасе вскочила и воскликнула:
— Прочь его! Прочь! Меня нет на свете для него! Скажи ему, что я умерла для него, что ни видеть, ни знать его не хочу.
Глаза её горели гневом.
— Иди, — повторила она Слизиаку, — говори ему смело, что этот дом навсегда для него закрыт. Прочь этого негодяя!
Эти слова, как кажется, услышал стоявший перед дверью итальянец, потому что, когда Слизиак вышел объявить приказ матери, его уже не было. Он уехал и больше там не показывался.
Значительную часть этого дня я провёл, успокаивая мать и стараясь убедить её в моей сыновней любви. Она никогда не была со мной так нежна. Хотела меня наградить за всё, что я выстрадал.
Таким образом, мне снова пришлось делить службу между старым господином и несчастной матерью. Покой стал возвращаться в её душу вместе с набожностью, которой вся отдалась. Единственной её заботой была моя судьба. Она хотела видеть меня более свободным, независимым, богатым и наконец женатым. Когда она на этом настаивала, я признался, что в сердце носил ту Лухну, ради любви которой я постарел холостым, не зная даже, что с нею теперь делалось.
— Вы ждали друг друга слишком долго, — сказала она, — и она сейчас уже немолода и уже не так красивая, как была, но замуж, по-моему, не вышла.
— Если я когда-нибудь женюсь, — ответил я, — то только на ней, какой бы её не нашёл, любить буду прежней любовью.
Покачав головой, мать ничего уже мне не ответила.
Поскольку её земли были недалеко от данных мне королём Пацевичей, она объявила мне, что не может законно сделать подарок, чтобы его потом не аннулировали, и хотела продать мне значительную собственность; для этого она прикажет подготовить документы, сразу отдавая мне во владение собственность.
Я отказывался от этого подарка по причине её брата Гастолда и оставшейся семьи, но она, не желая слушать, ответила мне только, что брат не будет против, а она хочет это сделать при его согласии, для спокойствия своей совести.
Так тогда моя судьба, долго неопределённая и бедная, вдруг слишком меня одарила. В Польше безымянный сирота, хоть бы я и приобрёл землю, ничего обещать себе не мог, потому что родословную внимательно изучали, а землевладельцы не очень-то принимали нового человека.