— Штэф, — протяжная «ми» четвёртой октавы острой струной разрезала окрашенный золотом заходящего солнца прохладный воздух, будто он кусок сливочного масла. — Всё хорошо. — Неуверенно потянувшись за моей ладонью, едва заметно улыбнулась она. Но только наши пальцы соприкоснулись, как Эли одернула руку, словно обжегшись о мою кожу, и тогда я перехватил инициативу, крепко сжав её тонкие пальцы. И она остановилась, судорожно обернувшись и посмотрев на вокзал. Что-то туманное читалось сейчас в её взгляде, отчего во мне возникло ощущение, что не удерживай я её за руку, она бы без оглядки бросилась на обратный поезд, отстукивая каблуками гимн очередного восстания. Я сам на мгновение растерялся и, кажется даже, напугался её страха, выстрелившего в меня из её серых глаз свинцовыми пулями.
Мы так и стояли неподвижно у перекрёстка на Курт-Шумахер-Платц: слева — Массенбергштрасе и GUN Records, справа — Виттенер Штрассе и Кортум парк.
— У нас есть немного времени, хочешь посмотреть парк? — спросил я так, как будто там действительно было на что «посмотреть»; но после двухчасового сидячего положения короткая прогулка могла бы и впрямь пойти обоим на пользу.
— Это тот, где вороны и могилы? — с долей сомнения отозвалась она на предложение.
— И зелёные равнины, — усмехнулся я. — Да, признаю, не самая лучшая моя рифма, но, может…
— Штэф, — и опять растянула гласную в своей французской манере. — Я понимаю, что ты пытаешься сделать…
— Размять кости? — кособоко пошутил я.
Эли отрицательно мотнула головой и, вытянувшись на носочках, словно за нами кто-то шпионил, шепнула мне на ухо «спасибо», затем скользнув губами по щеке. Я что-то хотел там сказать о том, как это нечестно — дразнить меня, когда кругом толпа людей; но тепло её улыбки заставило забыть даже о том, для чего мы вообще прибыли в Бохум и почему стоим тут, у перекрёстка, где и в сторону студии и в сторону парка светофор горит зелёным.
Точно две фигурки лего, возвышающиеся прямо перед нами, через дорогу, башни-недоблизнецы отеля «Mercure» приковали к себе взгляд. И рассудок тотчас же взялся за кисти, нет, было бы вернее сказать, он откуда-то достал старенький Полароид, потому как цветные фотографии с изображениями моих самых непристойных, порнографических фантазий пулемётной очередью посыпались изо всех потаённых уголков сознания: вот я сжимаю ладонь Эли сильнее, утягивая за собой, — к квадратному входу в отель; а потом у стойки ресепшена, наспех заполняя какие-то бумаги, мы обмениваемся красноречивыми, полными бессильной похоти взглядами; получаем ключ от номера; заходим в лифт и едем наверх; но в кабине оказываемся не одни, поэтому, несмотря на гул адреналина в ушах, вынуждены продолжать играть по правилам этикета: сдирая друг с друга одежду только в немых мыслях; а потом, попадая на нужный этаж, вешаем на ручку номера табличку «не беспокоить» и наконец захлопываем за собой дверь, врываясь в комнату, залитую огненной лавой пламенеющего солнца. А дальше… Дальше всё происходящее стоило бы описать словами, которые не слишком тщательно подбирал Буковски для своих романов. Дальше возвышенный литературный стиль просто-напросто свалился бы с его монументального пьедестала, упав ниц в слякоть бесстыдного реализма. Секс — это всегда грязь, единственная известная мне грязь, обладающая магнетической красотой.
Но дальше… Дальше, в сторону башен отеля, светофор горит красным, отражаясь от глаз Эли сигналом «стоп». И никогда ни один влюблённый мужчина, несмотря на своё безумство, не проехал на «запрещающий свет». И женщины это прекрасно понимают. Мы у них на поводке. Но что такое этот «поводок»? Очередная нить пристойности, за которую держится хрупкая рука только на публике? На кой-чёрт кому-то может понадобиться этот поводок, если на его другом конце не красуется статный кобель?
— Давай лучше в студию, — сказала Эли, вытащив меня из воображаемого номера вполне реального отеля обратно к жонглирующим светофорам перекрёстка, напомнив о моём же предложении. — Посмотрим, стоили ли вырванные листы твоих автографов, — саркастично добавила она, впрочем, её фраза прозвучала весьма беззлобно.
Я успел только невольно усмехнуться, как перед носом материализовался ещё один поклонник нашего творчества. Однако, должен признаться, хоть это и лестно, подобное случается, как правило, после концертов, когда фанаты сконцентрированы в строго указанном на билете месте. В обычный будничный день не каждый знакомый меня узнаёт на улице, а тут сразу две встречи за короткие пять минут. Прохожие никогда не смотрят друг на друга, точнее, не всматриваются в лица. Все старательно избегают взглядов друг друга. Это как гонки, где очертаний находящегося впереди тебя объекта вполне хватает для того, чтобы в него не врезаться. А большего и не надо. Люди начинают рассматривать других людей только в том случае, если глазу есть за что зацепиться. И уже подходя к зданию GUN, я понял — дело-то было вовсе не во мне, а в Эли, в её, старомодном платьице выглядывающим из-под полов малиновой шинели и ленточке-бантике на голове, которые не просто цепляли взгляды на крючок, а приковывали их стальными оковами. А до меня, как до приложения к яркой молодой девушке, очередь доходила позже.
69
— Аа-чу-scheisse! — встретил нас оглушительно-громкий чих Ксавьера, после которого он обязательно добавлял ругательство (признаюсь, и за мной такой грешок числится).
Прокручиваясь на стуле перед микшером с огромной кружкой в руках, из которой торчал чайный ярлычок, Майер сидел в какой-то позе циркуля: закинув ступню на колено. Вместо привычного формального костюма сейчас на нём была надета повседневная белая футболка с клетчатой молочно-коричневой рубашкой, — вылитый техасский ковбой. А его немощный вид и вовсе кричал о том, что он пребывает в крайне болезненном состоянии. Ни он, ни находящийся рядом с ним Вольфганг Функ, не замечали нашего присутствия. Оба сосредоточенно смотрели перед собой — на широкое окно комнаты звукозаписи, где за стеклом надрывая связки, истерично скримил какой-то парень. Довизжав то ли припев, то ли куплет, Функ махнул парню «стоп», и я, воспользовавшись минутной паузой, окликнул Ксавьера. Он обернулся, и маскарад на этом не закончился: на его лице красовались очки в квадратной чёрной пластмассовой оправе, настолько нелепой, что, казалось, будто это Функ от скуки проехался маркером по физиономии Майера. На нас явно сейчас таращился какой-то удивлённый Питер Паркер.
— Трико Человека-паука, смотрелось бы на тебе не так несуразно, как эти очки ботаника, — сказал я, расхохотавшись.
— Если бы знал, что ты вернёшься не один, непременно послушался бы твоего совета, — прогундосил он, улыбнувшись в ответ и поздоровавшись с Эли. А затем, хлопнув Функа по плечу, пока тот что-то усердно доказывал парню, кивнул нам на выход.
70
— Чай? Кофе? Молочный коктейль? — продолжая шмыгать соплями, спросил Ксавьер. — Коктейли я мало кому предлагаю, — посмотрел он на нас исподлобья, словно мы явились в кабинет строгого директора для неприятного разговора, потому-то он и пытался скрасить беседу слащавой любезностью.
— Значит, коктейль, — ответил я. — А я воздержусь. Только не перед записью. — И Майер засуетился перед блендером. — Полдня без присмотра и уже где-то успел простыть, как так?
ebooksa