По воспоминаниям жандармского полковника А. И. Ломачевского, с 1838 г. служившего в Минске, без той подготовки, которую получил граф Н. А. Протасов, обозревая Западный край в качестве товарища министра народного просвещения, ему «трудно было бы сообразить общие по духовному ведомству распоряжения с тою изумительною деятельностью, в которою гениальный архипастырь Иосиф [Семашко] вёл дело унии к назначенной цели». Графом были подобраны чиновники, сочувствующие делу воссоединения («торжеству православия над католицизмом»), часто бывавшие в Западном крае и лично совещавшиеся «с местным епархиальным начальством о ходе святого этого дела». Среди этих чиновников, помимо К. С. Сербиновича, были такие синодальные деятели как А. И. Карасевский, В. В. Скрипицын, А. И. Войцехович, Я. А. Позняк[653]. На долгие годы они стали главными помощниками Протасова, сумевшего завершить процесс «воссоединения любовью» тех, кто был «отторгнут насилием» ещё в 1596 г. Он оценил масштаб личности вл. Иосифа (Семашко), которому неизменно оказывал помощь и поддержку[654].
За годы управления духовным ведомством граф Н. А. Протасов многократно получал знаки благоволения монарха: 3 апреля 1838 г. он был произведен в чин генерал-майора и зачислен в Свиту Его Императорского Величества; 26 марта 1839 г. – награждён орденом св. Анны 1 степени, а спустя девять месяцев – и орденом св. Георгия 4 степени (3 декабря 1839 г.). Через год, 14 апреля 1840 г., граф стал генерал-адъютантом Свиты Его Императорского Величества, а 11 апреля 1848 г. – и генерал-лейтенантом. 23 апреля 1850 г. был награждён орденом Белого Орла, а 30 марта 1852 г. стал кавалером ордена св. Александра Невского[655].
Наконец, 1 января 1853 г. он получил высочайшее повеление присутствовать в Государственном Совете «с оставлением в прежних должностях и звании». С тех пор граф по понедельникам неизменно приезжал к присутствию в Государственный Совет. Поскольку он был человеком военным, то его место в Государственном Совете определялось не статусом занимаемой им обер-прокурорской должности, а старшинством чина. Поскольку генерал-лейтенантом Протасов стал 11 апреля 1848 г., то ему определили «стоять за членом Государственного Совета генерал-адъютантом Игнатьевым 1-м»[656], получившим чин генерал-лейтенанта 23 марта 1847 г. Генерал П. Н. Игнатьев в то время был членом Совета о военно-учебных заведениях, состоял дежурным генералом[657]. Как видим, всевластный «министр» в духовном ведомстве, граф Н. А. Протасов в Государственном Совете имел место после военного, стоявшего в чиновничьем отношении много ниже его. В николаевское царствование странным это не было, ибо бюрократическое начало тогда неизменно превалировало.
К концу жизни, будучи полновластным распорядителем дел в духовном ведомстве, равно как и судеб состоящего в нём духовенства, граф Н. А. Протасов вызывал резкую неприязнь у многих представителей иерархии и столичных клириков. Упоминавшийся выше отец Климент (Можаров), представитель «учёного монашества», говоря о Протасове, не мог сдерживать эмоций. «Господи! Господи! – восклицал он, беседуя с профессором Д. И. Ростиславовым. – К чему это должность обер-прокурора Св. Синода поручают мирянам? Почему бы не поручить её какому-либо епископу, или архимандриту? Потому, не гораздо ли лучше было бы, если бы должности обер-секретарей в Св. Синоде занимали архимандриты и игумены, а должности секретарей – игумены и иеромонахи? Ведь ведомство наше называется духовным. А между тем, вошедши в канцелярию Св. Синода, между служащими в ней не увидишь ни одного духовного лица; за всеми столами сидят только миряне. Даже в присутственной зале Св. Синода сколько сидит мирян?» Резюмируя, профессор Д. И. Ростиславов добавил уже от себя: «мысли, высказанные о. Климентом, принадлежали не ему одному, а целому его сословию ‹…›»[658].
Действительно, в ведомстве православного исповедания верховодили светские лица: к началу 1850-х гг. Духовно-учебным управлением руководил А. И. Карасевский, Синодальной канцелярией (со званием старшего чиновника за обер-прокурорским столом) заведовал А. И. Войцехович, Канцелярией обер-прокурора и всеми делами «по обер-прокурорской части» – К. С. Сербинович, которого называли «фактотумом» графа Протасова[659]. В большинстве своём подобранные Протасовым для службы в Св. Синоде чиновники отличались умом, энергией и «ловкостью»; они понимали, чего хочет обер-прокурор и научились быстро реагировать, выполняя его указания. Он довершил создание ведомства, целиком и полностью отвечавшего требованиям самодержавного принципа, исповедовавшегося Николаем I.
До последних дней жизни граф Н. А. Протасов оставался на своём посту, уйдя в мир иной почти одновременно со своим монархом. Скончался он скоропостижно. По воспоминаниям А. Н. Муравьёва, граф «заболел в Синоде, в самом присутствии», в день наречения во епископы Иоанникия (Руднева) – сорокового архиерея, посвящавшегося при его управлении духовным ведомством. Из Св. Синода привезли его домой, он прожил ещё два дня, распорядился по всем делам (и домашним, и синодальным, назначив А. И. Карасевского преемником), и умер от аневризмы, не успев причаститься Св. Таин. «Было в нём много желания сделать добра, – резюмировал А. Н. Муравьёв, – но добра не сделалось от самонадеянности, ибо он хотел управлять Церковью мимо епископов»[660].
Характерную информацию о кончине графа, позволяющую понять отношение к нему русских архиереев, оставил архиепископ Платон (Фивейский). «16 января было посвящение Иоанникия во епископа. Я сослужил двум архиереям литургию. Пред литургией получено известие, что умер обер-прокурор Св. Синода граф Протасов на 16-е число, в час по полуночи, без напутствия таинствами веры. Граф взял билет в итальянскую оперу на 15-е число. Нельзя не задуматься над этим»[661]. Обратим внимание на фразу о билете «на 15-е число»: получалось, что заболевший за два дня до кончины обер-прокурор, заранее озаботился посещением оперы, зная, что на 16-е января в Св. Синоде назначена хиротония. Комментировать здесь нечего: светская жизнь текла в те времена у обер-прокурора Св. Синода параллельно жизни церковной.
Отреагировал на кончину графа Н. А. Протасова архимандрит Порфирий (Успенский), упомянувший о его смерти «от болезненного расширения сердца». «Приглашённый к нему священник уже не успел исповедовать его и причастить Святых Таин, и только прочёл отходную молитву». Перейдя далее на латынь, отец Порфирий достаточно чётко сформулировал имевшиеся у епископата и учёного монашества претензии к графу: «Sic transit gloria mundi! Sic ex medio vivorum extirpantur potentes! Est Deus Qui ad Suum terribile judicium appellat homines usurpantes sanctae ecclesiae jura»[662]. Откровеннее не скажешь: обер-прокурор по сути назывался «похитителем прав» Церкви! И это говорил человек, считавший проведённые Протасовым реформы «замечательными»! Очевидно, тогда же архимандрит Порфирий сделал комментарий («толкование») на свою запись об обер-прокуроре, появившуюся в дневнике весной 1854 г. Тогда ему снилось, что он присутствует в доме графа Протасова, который встретил его и исчез: «А к нему собралось множество чиновников и дам. Все они обедали. А я не садился за стол. Наконец вышла графиня в синем платье, и, сев на диван, смотрела на меня, но не говорила со мною». Сей сон учёный монах, получив известие о смерти обер-прокурора, объяснял следующим образом: «У этого графа дня за два или за три до смерти его, был блестящий бал, на котором присутствовала императорская фамилия. А в час за полночь, под 16 день января 1855 г., он скончался от аневризмы в сердце, без исповеди и причастия. Бал и кончину его и вдовство жены его, обозначенные синим цветом, я предвидел во сне за восемь с половиною месяцев ранее события»[663].
Не вдаваясь в анализ того, насколько верным было толкование пересказанного сна, отметим лишь две его детали: указание на бал и последовавшую затем смерть без исповеди и причастия. В этих деталях ясно видно,
Впрочем, всё это говорилось «про себя», публично же все иерархи выражали глубокую скорбь по поводу случившегося. Митрополит Иосиф (Семашко), например, 22 января 1855 г. в письме к А. И. Карасевскому назвал покойного обер-прокурора светлым «жизнью и заслугами», провозгласив ему вечную память «за добрые дела и ревностное служение церкви и отечеству». 29 января 1855 г. он направил новое послание, на сей раз К. С. Сербиновичу. В нём он назвал Протасова не только добрым царским слугой, но и ревнителем Церкви. «Дай ему Господь царствие небесное! – добрый был человек…», – писал владыка[664]. Быть может, эти тёплые слова говорились по той причине, что граф активно участвовал в разрешении униатского вопроса, не стесняя владыку мелочными указаниями и распоряжениями… Однозначно сказать невозможно.
Но уверенно можно утверждать, что для Николая I смерть Н. А. Протасова была потрясением. Узнав о его кончине, на докладе А. И. Карасевского самодержец написал: «Искренно и душевно скорблю, ‹…› о потере этого достойного и верного слуги, которого столь давно знал и уважал»[665]. О том, что скорбь не являлась показной, свидетельствовало и то, что в день отпевания (19 января 1855 г.), утром, император в сопровождении цесаревича Александра Николаевича и великого князя Константина Николаевича лично прибыл в дом графа к литии. В высочайшем присутствии состоялся вынос тела, которому были отданы воинские почести. Отпевание состоялось в церкви Сошествия Святого Духа Александро-Невской лавры, куда гроб сопровождали войска (дивизион Лейб-гвардии Гродненского гусарского полка и четыре орудия с прислугой от Резервной батареи Лейб-гвардии Конной артиллерии). При гробе и в доме графа, и в лавре стояли по два унтер-офицера. Отпевание совершал митрополит Новгородский и С.-Петербургский Никанор (Клементьевский) с членами Св. Синода и сослужившими ему викарными епископами, лаврскими архимандритами и духовенством. На отпевании присутствовали клирики столичных храмов (все, кто не был на чреде служения), а также воспитанники С.-Петербургской духовной академии и семинарии. После отпевания гроб был отвезён в Москву для захоронения в Московском Донском монастыре, где находились могилы родителей Н. А. Протасова[666].
Столь торжественные, в присутствии большого числа духовенства, похороны обер-прокурора Св. Синода дали повод острослову ехидно заметить: «Мыши кота хоронят»[667]. В этом замечании была доля истины: воспринимая покойного как деспота, клирики не без основания могли назвать себя «мышами», долгое время опасавшимися быть съеденными синодальным «котом». Однако на отпевании именно они, устами инспектора духовной академии архимандрита Кирилла (Наумова), назвали его «мужем Веры». Слово архимандрита Кирилла настолько показательно, что его стоит проанализировать более детально.
«Быть посредником между Самодержцем и Правительствующим Собором (sic! –
Подобный панегирик, произнесённый монахом, уникален. Ни до, ни после так об обер-прокурорах не говорили. Ни до, ни после не было столь торжественных похорон, на которых бы «причастника благословений» – данное выражение тоже из речи архимандрита Кирилла – провожал в последний путь самодержец (к примеру, на похороны многолетнего обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева, учителя и наставника Николая II, последний даже не прислал венка). Но, отвлекаясь от патетики, подчеркнем, что лучшее свидетельство монаршего доверия к обер-прокурору виделось православному клирику в его звании генерал-адъютанта! Действительно, генерал мог полностью «удовлетворить желаниям сердца» такого помазанника, как Николай I. Это ли не приговор всей системе церковного управления, окончательно и бесповоротно установившейся к 1855 г. в России?! Это ли не доказательство того, что сама политическая система Николая I вырастила и сформировала именно такого «стряпчего», усилила и укрепила зрение именно такому «оку»?!
Каждая историческая эпоха призывает к активности (политической, социальной, религиозной) именно тех героев, которые ей соответствуют. Дело, конечно, не в личности Н. А. Протасова как таковой. Ситуация вряд ли изменилась бы даже в случае нахождения во главе обер-прокуратуры А. Н. Муравьёва. И проблема заключалась не в его неуживчивости, беспокойстве и претенциозности характера, на что указывал рассуждавший по этому поводу Н. С. Лесков[669]. Смириться до приятия “зрака раба”, равно как и упразднить саму должность обер-прокурора, либо попытаться поставить иерархов выше себя, в царствование Николая I не смог бы никто.
Проблема заключалась не в том, был ли обер-прокурор глубоко религиозным человеком, или не был, а в том, насколько он понимал «природу власти» самодержавной империи. Сказанное, впрочем, не означает, что граф Н. А. Протасов или С. Д. Нечаев были людьми «слабой веры». Необходимо понимать, что в тех условиях демонстративная религиозность представителя высшего общества вызывала если не раздражение, то, безусловно, удивление и непонимание. В этой связи следует отметить рассказ графа С. Д. Шереметева, в начале 1860-х гг. посещавшего петербургский дом вдовы обер-прокурора, графини Н. Д. Протасовой.
«Это был старозаветный дом с прекрасною домовою церковью, в маленьком виде напоминавшею Успенский собор в Москве. На всём лежал чисто русский, старобарский отпечаток. В гостиной было уютно и просторно, стеклянный коридор вокруг церкви завешан был плющом и обставлен моделями московских соборов». Вечера у Н. Д. Протасовой были содержательными, на них бывали сановники, дипломаты, чиновники, придворные и духовенство. «А рядом с этою светскою жизнью, которую она считала долгом поддерживать по принципу, будучи обер-гофмейстериной Государыни, неизменно проходила в её доме и другая жизнь – церковная, и сильна была эта струя, потому что она была искренна, и иначе быть не могло. В этом и заключалась особенность этой скромной, хотя и представительной Графини Протасовой, оставившей по смерти своей место пустое и никем не занимаемое в петербургском обществе. И пустота особенно почувствовалась с годами»[670].
К сожалению, о частной жизни графа Н. А. Протасова у нас возможности судить нет[671]. Но трудно представить, что эта домашняя жизнь, с домовым храмом и моделями московских соборов, усилиями его жены была обустроена только после его кончины. Скорее всего, он сознательно разделял свою «приватную» жизнь, неотъемлемой частью которой могла быть глубокая вера, и жизнь публичную, чиновничье-придворную. Современники, знавшие Н. А. Протасова по службе, отмечали его жесткость и своеволие, но те, кто наблюдал его вне службы, отмечали, что у него «характер в семействе приятный, весёлый, но часто по заботливости о службе – задумчивый; в обществе очень любезный и разговорчивый»[672].
Будучи уважаем и отличаем императором, имея связи и знакомства со всеми известными аристократическими фамилиями России, граф Н. А. Протасов, как и абсолютное большинство лиц его круга, должен был «играть роль», соответствуя высокому своему положению. Забывать об этом – значит не понимать того, насколько разного рода условности влияли на жизнь представителей высшего общества, не исключая и тех из них, кто состоял в должности главы духовного ведомства. Понимали ли это русские церковные иерархи?
Полагаю, что наиболее глубокие из них не могли не понимать. Но одно дело – понимать, и совсем другое – принимать (тем более, что среди обер-прокуроров, действительно, бывали люди сомнительной нравственности и религиозности). Чрезвычайно ярко об этом написал в «рождественском рассказе» Н. С. Лесков (сам рассказ в первых публикациях имел подзаголовок «Из воспоминаний архиерея»). В названии рассказа («На краю света») писатель использовал фразу из Деяний Апостолов: «Я положил Тебя во свет язычникам, чтобы Ты был во спасение до края земли» (Деян 13:47). Литературоведы давно установили, что писатель использовал в рассказе факты из жизни переводчика и миссионера архиепископа Нила (Исаковича; 1799–1874), одного из наиболее просвещенных русских иерархов XIX в.[673]
ebooksa