Арена

— Ну и чудачка же вы, Надя! Репетиции! Это ж, милочка, вам не большой цирк. Вот из-за костюма — другое дело. Простудиться можно.

За занавеской заходили, затопали, и сразу палатка потеплела, заклубилась разговором, который, точно волейбольный мяч, перескакивал с одной половины на другую.

— Значит, книжечки трудовые потребовал? — переспросил Арефьев. — Силен, брат, ничего не скажешь! Ты, Григорий, думал небось: администратор — хозяин, сам себе владыка. А он нет: говорит, что он тоже государство. Ты получал первую категорию и здесь те же деньжата будешь иметь, а больше — ни-ни. А если пути-дорожки съедают твою высшую категорию, это уж его не касается. Увы, не только в этом разница со стационаром…

Шовкуненко, не ответив Арефьеву, приподнял занавеску и, кивнув Наде головой, виновато проговорил:

— Одевайтесь, Наденька, начинаем сегодня.

Шовкуненко был настолько озабочен, что Надя даже не стала спорить.

— Да, кстати, будем давать малый перш. Он пройдет.

— Григорий Иванович! Канифоль-то мы забыли. Нет ее у нас.

— Такая вас устроит? — Шишков протянул Наде кусок канифоли и быстро вышел из палатки.

Люди вереницей поднимались по лестнице, словно ведущей на пожарную колокольню. Увидев цепочку людей и неровный рядок спин, опоясавший верх короба, Надежда поняла, что все это давно видела и знает. Частенько где-нибудь на окраинах Москвы, в парках вырастали такие же вот круглые коробки, где по вертикальной стене с головокружительной быстротой и жужжанием носились мотоциклы.

Как всегда, немного волнуясь, Надежда вместе с Шовкуненко вышла на арену. Первый, второй трюк. Скрипучий граммофон несет свои дунайские волны мимо. Работать в унисон с музыкой трудно. Надежда соскакивает на землю. Поклон. А глаза ее, по привычке глядя перед собой, наталкиваются на серую бревенчатую стену. Зритель далеко, выше. Нужно вытянуть шею и искать его глазами под куполом. Обида вдруг охватила Надежду. Точно она теперь не артист вовсе, а какой-то камешек в калейдоскопе. Камешек перекатывается, вертится, образовывая новые фигуры для развлечения глаза зрителя.

«Нет же! Не будет этого!» Надежда лезла по холодному першу вверх. Встала. Зритель был чуть ниже. Секунды шли, а Надежда, замерев, стояла, гордо вытянув руки. Ей не хватало дыхания.

— Гляди-кось, полетит, ей-богу, полетит! — воскликнул чей-то испуганный голос.

Надежда работала увлеченно. Какие бы трюки ни выполняла она на самой макушке маленького полутораметрового перша — стойку, ласточку, флажок, — все получалось трепещуще, гневно, живо. Перш — палка не в счет, зритель забывал о перше, ловя взглядом то застывшую в истоме ласточку, то вдруг взмах руки, и ласточка превращалась в колеблемый ветром флажок.

Аплодисменты те же, горячие, сбивчивые, как в большом цирке.

Дворик, наполненный артистами, встретил их шумно.

— Большой ты мастер, Григорий Иванович, бо-ольшой! Здесь показать перш не просто, брат! — поздравлял Арефьев Шовкуненко. Чувствуя, что премьера была для Шовкуненко мучительной, он пытался окрасить грусть друга теплотой и светом.

Надежду тоже поздравляли. Жали руки. Но одно пожатие, влажное и дрожащее, удивило Надежду. Михаил Шишков с мертвым от белой маски лицом и живыми, выразительными глазами не отпускал Надеждиных рук и бессвязно бормотал:

— Знаете, замечательно! Я все понял. Спасибо! Спасибо!

Надя и Шовкуненко стояли рядом. Их окружили все артисты из передвижки. И когда из кассы вышел Пасторино, его оттеснили. Да он и сам, увидев их лица, повернул к своей кассе.