Арена

— Нет, постой! — прокричал ему вслед Шишков.

Пасторино обернулся.

— Оставь его, Миша, будет тебе! — проронил Арефьев.

— Ничего, старик, теперь мне не будет. Так вот, Пасторино, меняй свой уклад. Не подходит нам спектакль-двадцатиминутка. Давай целое отделение за час.

— Я еще с ума не сошел. Чего захотели — час. За час — три прогнать можно. Один фининспектору и два — вам.

— «Прогнать»! А нам не надо! — вспылила Надя. — Григорий Иванович, вы слышите — это же авантюра. А где же норма выступлений?

Шовкуненко подался вперед. Артисты расступились. Спокойно он подошел к Пасторино.

— Тебе что ж, не все ясно?

Пасторино молча отвечал тому ненавистью, скривившей полные губы в усмешке.

Шовкуненко расправил плечи. Пасторино деланно улыбнулся:

— К чему эти нелепые выходки? Я знаю, Григорий Иванович, твою силу. Хотите час работать за те же деньги, что могли бы заработать за двадцать минут? Устанете — бог вам, как говорится, в помощь. Я за вас не отвечаю. Поголодаете, придете ко мне, но… Послушайте. Ведь вот она говорит о норме, а у нас она есть, только учтите, мы работаем по воскресеньям. Много ли наработаете часовых спектаклей? Не то что сверхурочных, а и обычных-то денег не увидите. Так-то. — Пасторино запнулся и, повернувшись, пошел, стараясь идти как можно увереннее к своей кассе.

13

Столкновение было неизбежно. Оба понимали это. Шовкуненко знал, что Пасторино мстителен. Неспроста он принял его к себе.

— Все же ко мне прибило! — так встретил он Шовкуненко. И теперь столкнулись два человека, две жизни, связанные искусством. Оба живут им, но каждый по-своему. Один творит, другой торгует. Оба в искусстве, и каждый, ненавидя, пытается вытеснить другого.

Столкновение было неизбежно, и оно произошло спустя неделю после премьеры.

— Послушай, Шовкуненко! Тебе придется оставить все свои штучки-трючки. Хозяин здесь я, — грозно произнес Пасторино.

Он стоял у самой стены короба, глядя на Надю и Шовкуненко, репетировавших прямо на голой земле. Короб, как банка, поставленная на спину больного, выхватил для них круг земли, лишь отдаленно напоминающий манеж.

— Не позволю! — повторил Пасторино. Его губы лоснились, как и галифе, выказывающее достаток и деньги, а глаза смотрели не просто, глядели на все и всех с оценкой.

Пустой, набухший от сырости «Цирк на колесах», словно перестарившийся гриб, дышал плесенью. На земле, у ног Шовкуненко, лежал перш. Запотев, перш тускло поблескивал. Две пары ног стояли подле него. Одна из них была обута в высокие хромовые сапоги и стояла по одну сторону. А та, что по другую, была в стоптанных репетиционных тапочках. Хромовый сапог носком отпихнул мачту, и тотчас раздалось:

— К чему это? Мешать мне работать за интересы филармонии, пригревшей нас, да еще лишать других артистов побочного заработка? Глупо. Что тебе даст одна репетиция, две, три? Ничего. Только народ баламутишь. Искусство, искусство! Вот жрать нечего будет, так не долго искусством продержитесь.