Арена

Арефьев, попыхивая самокруткой, по-стариковски укоризненно смотрел на Надю. Лицо его, обволакиваемое сизым дымком, было задумчиво. Разговор повисал в воздухе. Вскоре мужчины стали собираться. Шовкуненко отправился вместе с ними, помочь в сборке каркаса.

Надя осталась одна.

Не спалось. Надя снова подошла к окну, думая о своем разговоре.

Одевшись, она тоже пошла на базар. О передвижке Надежда пока не имела представления. «Балаган» — горькие истории с этим ироническим и бьющим до боли словом, выплывшим из ветхости преданий, она слышала. Истории были подчас длинные и невероятные, но вмещались в одно короткое слово: «война». Война погребла, уничтожила почти половину цирков. А с фронтов и из эвакуации возвращались артисты — народ боевой, горячий. Цепь циркового конвейера была порвана. Стало меньше стационаров. Артисты шли и шли, однако многим не удавалось вернуться в искусство. Цирки восстанавливались медленно. И та часть людей, которая была выброшена войной с циркового конвейера на произвол, искала свои пути в жизни. Так появились передвижки. Шесть, семь артистов, иногда одна семья, растерявшаяся и не видящая выхода из внезапно обрушившегося бедствия, примыкали к какому-то расторопному администратору, который либо имел деревянный короб для передвижки, либо срочно обзаводился им, сдавал его в аренду, и пристраивался к какой-то филармонии, дабы числиться в определенной организации. Костюмы и реквизит каждый артист мастерил сам. И снова люди обретали себя, их гнал сюда не страх за кусок хлеба, а боязнь утратить рабочую форму, потерять веру в то, что снова станешь артистом. Люди цирка прекрасно знали: нет репетиций, нет и артиста. Кто знает, может ли запоздалая тренировка вернуть артиста в строй. И страх перед неизвестностью создал эти странные передвижки, горько именуемые подчас «балаганом».

Они не были в ведении Комитета по делам искусств. Единственным их официальным руководителем был отдел культуры, куда относились и филармония и фининспектор. А художественный руководитель — ловкий администратор, вроде Пасторино, который из вереницы тяжелых послевоенных дней вытягивал нити для своей паутины. Погиб на фронте мотогонщик — Пасторино срочно выяснял, у кого из родственников хранится стенка для мотогонок. Узнал, купил по дешевке стенку, брезент и старую машину. И поселил себя в деревянном коробе, назвав его «Цирк на колесах». Здесь демонстрировались смелость и талант, но Пасторино мечтал изжить эти чувства в партнерах; не искусство показывать пришел он в этот короб, а продавать его. Однако не гладко шла у него работа.

— Люди, увы, не вещи. Не то чтобы купить, а и подкупить невозможно, — частенько говаривал Пасторино жене. — Черт знает что! Быть администратором в наши дни, оказывается, куда сложнее, чем артистом. Я каторжник. У меня не выдерживают нервы: одни хотят здесь устроить цирк, другим «воочию подавай искусство». Эти дармоеды (так называл он партнеров) будто связаны со зрителем. Им и дела нет, что я прогораю. Живешь с вечным ощущением землетрясения.

И все же ставил свой короб на базаре. Сидел в кассе. С утра до полуночи. Утром торговал, вечерами подсчитывал и латал свой балаган, пытаясь поддержать его настоящим искусством. Приходилось искать опору — он зазывал артистов. Зазывал, затягивал, а потом боролся, стараясь каждому внушить культ звенящей монеты. Вот и Шовкуненко. Даже этого сманил сюда…

Надежда прошла по базару. Еще издали увидела круглую, похожую на консервную гигантскую коробку, покрытую брезентом на манер китайской шляпы кули — «Цирк на сцене».

Замедлив шаги, Надежда всматривалась: где-то она уже все это видела. Позади короба был расставлен в человеческий рост забор, отгораживающий двор. Здесь стояла машина неизвестной марки, помесь «эмки» с грузовой. Несколько клеток с собаками, осел, привязанный к одной из клеток, и брезентовая палатка. Надежда вошла во двор. Кто-то ее окликнул. Она обернулась. Женщина небольшого роста в шубке, наброшенной на длинный байковый халат, шла к ней навстречу.

— Вы Надя? Ну, вот и хорошо. Клава. Григорий Иванович там, в директорской, — показала она на будку, что грибком сбоку приросла к основанию короба. — Верно, об условиях еще сговариваются. Да, наш хозяин не больно щедрый.

Надежда рассматривала ее исподтишка. Клинообразно выстриженная челка, пухлые добрые губы и маленькие, узкие разрезы черных глаз. Вся она светилась такой искренней добротой, что Надежда понемногу стала успокаиваться.

— Да вы не волнуйтесь, сейчас он придет. Раздеваться небось в палатке будете? Холод, жуть одна…

— А вы, Клава, — Надежда нерешительно поглядела на нее и спросила, покраснев, точно ей стало стыдно и за себя и за эту миловидную женщину, — вы давно так… работаете, давно?

— Около года, наверное. Как Костю в цирк не взяли, сразу сюда. Ох, сегодня и день у нас будет жаркий! Смотрите, народ валом валит. Знаете, Надя, я так рада, что теперь вы у нас будете. А то все одной приходилось быть. Нет, женщины у нас есть, да только вы их увидите — сами поймете…

Надежда пошла за Клавой. В брезентовой палатке все было по-походному. Раскрытый и поставленный на табуретку чемодан заменял гримировальный стол. Зеркало было прикреплено к крышке, и в него смотрелись старые растушевки и допотопная заячья лапа для румян. Посреди палатки на палку была натянута занавеска. Она делила палатку на две части.

— Пошли на нашу половину, — сказала Клава. — Наверное, начнут с одиннадцати. Так битых два часа ждать будем. Наговориться успеем.

Надежда послушно пошла за ней. И только здесь заметила в углу свой чемодан и баул Шовкуненко. В них были костюмы. Она открыла чемодан, повесила на крышку розовое трико, лифчик, расшитый блестками.

Клава усмехнулась.

— Неужели в этом костюме хотите работать? Забудьте сразу до лета. Там же холод собачий. Так зубами лязгаешь — ужас один! — Она распахнула халат и, показав Надежде сшитый из детской фланели костюм, продолжала: — Хотите, я вам дам шерстяное трико? Но мой совет: сегодня лучше не начинайте.

— Что вы?! Как можно?! Ни разу не прорепетировав?