Эта жажда принуждает меня действовать, ей невозможно противостоять. Она примитивна – как стихия, перед которой человеку лучше всего склонить голову. Отбушевав же, по себе она оставит лишь пустоту и еще большее отчаяние.
Разумеется, я люблю женщин. Больше, чем другие – так мне кажется. Разумеется, в акте любви я нахожу наслаждение. Только порой мне хочется, чтобы кто-нибудь подкрался тихонько, пока я сплю, и кастрировал меня. Просто отрубил бы все к черту. Ибо эта жажда заслоняет собой так много другого, отнимает столько времени и сил. Кто знает, чего смог бы я достичь, не проводи все свободное время в горизонтальном положении? Может, нажил бы состояние на бирже, совершил кругосветное путешествие на яхте или выучил бы кучу языков.
Может, я раскрыл бы убийство Ясмин Фоукара.
А я сижу в своей двушке в Мербю, и с каждым днем боль в паху все сильнее, и время от времени мне приходится вставать ночью пописать не один раз, а два или три.
Я мысленно представляю свою простату – распухшую, большую, как грейпфрут, и ярко-красную.
Кто захочет трахаться со мной через пять лет? Через десять?
Я смотрю на часы: двадцать минут двенадцатого.
Черстин глухо похрапывает рядом со мной. Звук затихает и вновь нарастает в такт ее дыханию. Ее сильные, еще блестящие от пота руки покоятся поверх одеяла.
Я легонько трясу ее.
– М-м? – сопит она, плотнее закутываясь в одеяло.
– Мне завтра рано вставать.
Не отвечает.
– Эй, Черстин?
– М-м-м.
– Мне нужно рано вставать.
Она медленно приподнимается на одной руке.
– Хорошо, хорошо.
– Ты очень красива, – говорю я, наблюдая, как она выбирается из постели.
– Благодарю, – отвечает Черстин и принимается одеваться. Она натягивает большие трусы телесного цвета и нагибается за лифчиком с широкими бретелями, который валяется на полу. Потом через голову влезает в бесформенное платье, а колготки сминает в ком и прячет в кулаке.
– Увидимся через недельку? – интересуется она, облизывая губы.