Все лгут

22
18
20
22
24
26
28
30

Эта жажда принуждает меня действовать, ей невозможно противостоять. Она примитивна – как стихия, перед которой человеку лучше всего склонить голову. Отбушевав же, по себе она оставит лишь пустоту и еще большее отчаяние.

Разумеется, я люблю женщин. Больше, чем другие – так мне кажется. Разумеется, в акте любви я нахожу наслаждение. Только порой мне хочется, чтобы кто-нибудь подкрался тихонько, пока я сплю, и кастрировал меня. Просто отрубил бы все к черту. Ибо эта жажда заслоняет собой так много другого, отнимает столько времени и сил. Кто знает, чего смог бы я достичь, не проводи все свободное время в горизонтальном положении? Может, нажил бы состояние на бирже, совершил кругосветное путешествие на яхте или выучил бы кучу языков.

Может, я раскрыл бы убийство Ясмин Фоукара.

А я сижу в своей двушке в Мербю, и с каждым днем боль в паху все сильнее, и время от времени мне приходится вставать ночью пописать не один раз, а два или три.

Я мысленно представляю свою простату – распухшую, большую, как грейпфрут, и ярко-красную.

Кто захочет трахаться со мной через пять лет? Через десять?

Я смотрю на часы: двадцать минут двенадцатого.

Черстин глухо похрапывает рядом со мной. Звук затихает и вновь нарастает в такт ее дыханию. Ее сильные, еще блестящие от пота руки покоятся поверх одеяла.

Я легонько трясу ее.

– М-м? – сопит она, плотнее закутываясь в одеяло.

– Мне завтра рано вставать.

Не отвечает.

– Эй, Черстин?

– М-м-м.

– Мне нужно рано вставать.

Она медленно приподнимается на одной руке.

– Хорошо, хорошо.

– Ты очень красива, – говорю я, наблюдая, как она выбирается из постели.

– Благодарю, – отвечает Черстин и принимается одеваться. Она натягивает большие трусы телесного цвета и нагибается за лифчиком с широкими бретелями, который валяется на полу. Потом через голову влезает в бесформенное платье, а колготки сминает в ком и прячет в кулаке.

– Увидимся через недельку? – интересуется она, облизывая губы.