Все лгут

Домой я возвращаюсь ни с чем.

Расследование топчется на месте, и в деле все так глухо, как бывает за моим окном холодными осенними вечерами. Ни одна из пропавших без вести женщин не соответствует профилю обнаруженных в море останков.

Я прошу Биргитту связаться с Интерполом, чтобы дополнить наш список именами всех женщин, пропавших в искомый период в других европейских странах. Биргитта обещает заняться этим на следующий день – у нее намечена тренировка по плаванию, и ей нужно пораньше уйти. Когда я говорю, что впечатлен тем, как усердно она тренируется, и предлагаю ей выпить пива после, Биргитта беззлобно просит меня отвалить. Потом она обувает беговые кроссовки, натягивает шапочку, надевает тонкий пуховик, правой рукой подхватывает рюкзак и, не попрощавшись, выходит из кабинета.

Криминалисты наконец заканчивают отчет и отправляют его мне на электронку. Он имеет необычный формат – тело ведь находилось в воде, на глубине примерно двадцати двух метров. Ныряльщики обследовали место обнаружения и составили список находок. Среди них – старая покрышка, пивные банки, детское автокресло, рукоять яхтенной лебедки и финские сани старой модели, предположительно пятидесятых годов. Коврик, в который было завернуто тело, криминалисты также идентифицировали. Он оказался икеевского производства, дата колеблется от тысяча девятьсот девяносто пятого до тысяча девятьсот девяносто шестого, модель – «Карлсхольм». Это хорошо – теперь, по крайней мере, нам известно, что тело не могло оказаться в море до тысяча девятьсот девяносто пятого года. С другой стороны, основываясь на выводах судебного эксперта, мы таких предположений и не делали.

Из Национального центра судебной экспертизы, НЦСЭ, сообщают, что выделить ДНК из останков им не удалось. При этом подчеркивают, что надежда остается – они намерены проводить дальнейшие исследования, однако мы решаем отправить зуб и несколько фрагментов кости в ту лабораторию в Германии, где смогут провести изотопный анализ.

Сережка была очищена в соответствии со всеми правилами и подверглась сравнению с той, что носила Ясмин, по фото. Они оказались, насколько я могу судить, идентичными. Клейма свидетельствуют о том, что украшения были произведены во Франции, что лишь подтверждает предположение о том, что сережка принадлежала Ясмин. Серьги ей подарила мать, когда они еще жили в Париже.

В газеты просачивается информация о находке, и они тут же начинают спекулировать на этой теме. Репортеры приходят к вполне ожидаемому выводу, что останки могли принадлежать Ясмин Фоукара. Они осаждают меня звонками, и я каждый раз вежливо, но твердо отказываюсь комментировать находку.

Время идет.

Дни становятся короче, ночи – длиннее. Они потихоньку отгрызают маленькие кусочки дневного света, пока вместо него не остается лишь грязно-серый полумрак. Столбик термометра опускается вниз, и люди извлекают из шкафов зимнюю одежду. Кусочки мозаики в нашем расследовании постепенно складываются один за другим. Хоть мы до сих пор не можем увидеть целостную картину и восстановить цепочку событий, которые привели к убийству на Королевском Мысе. И еще мы до сих пор не выяснили, кем была женщина, завернутая в ковер и столько лет пролежавшая под толщей вод.

Это не дает мне покоя. Как может человек умереть, не оставив после себя ничего? Как может исчезновение молодой женщины, матери, остаться незамеченным?

Я с головой ухожу в изучение старого расследования убийства Ясмин, решив, что тогда мы, должно быть, что-то упустили. Всегда что-нибудь упускаешь – такова действительность. Я изучаю свидетельские показания, отчеты криминалистов и другие материалы – там есть фотографии, выписки с банковского счета Самира, списки пассажиров всех рейсов, вылетевших из Арланды в течение двух суток после исчезновения Ясмин.

Я делаю все, что от меня зависит, но ничего нового не нахожу.

Женщина со дна моря как была загадкой, так ею и остается.

* * *

В понедельник, двадцать шестого ноября, Манфред врывается ко мне в скворечник ровно в тот момент, когда я собираюсь отстричь причиняющий мне боль кусок ногтя на пальце ноги – он немного врастает, поэтому я всегда держу на работе маникюрные ножницы.

Лицо у Манфреда пунцовое, со лба струится пот. В руке он сжимает стопку каких-то бумаг.

– Черт побери, – выдыхает он, плюхаясь на стул возле письменного стола. Хлипкий стульчик в знак протеста против столь внезапной нагрузки издает громкий скрип, а Манфред извлекает из кармана пиджака носовой платок и промокает вспотевший лоб.

– Я весь внимание, – сообщаю я, убирая кусачки в ящик стола и натягивая носок.

Манфред, наморщив лоб, глядит на мою ступню.

– Что? – спрашиваю я, прекрасно сознавая, что Манфред, очевидно, подпиливает ногти в каком-нибудь эксклюзивном салоне в городе, где посетителям подают зеленый чай и включают музыку по их выбору.

– Эксперты из той лаборатории в Германии, – произносит он и, все так же наморщив лоб, не отрываясь глядит на мою ступню.