Иди со мной

22
18
20
22
24
26
28
30

Зато маме сделалось не по себе, как тогда на экзамене. Она говорит, что в комнате потемнело, у нее перехватило дыхание, и она сама чувствовала, как у нее во внутренностях открываются раны. Над этим она шутит так же, как над опухолью. Вот только опухоль сама не пройдет.

Папочка перенес ее с ковра на диван, дал воды и хотел было отвезти ее в больницу. Мама попросила, чтобы он просто посидел рядом. И вот тут-то зазвенел телефон.

Отец снял трубку, хотя мама была против. И вот теперь уже он сполз на пол. Сидел и бормотал в трубку простые слова. Разговор закончился, но отец и не пошевелился.

Звонил Арнольд Блейк.

Он сообщил, что в советском посольстве появился новый атташе по культуре. Якобы, охотник на баб и сам красивый сукин сын.

Одна рука у него не действовала и была прижата к телу.

О годах для себя

Вот про Едунова я никак не могу переварить.

Они его боялись. Курва, они были перепуганы, словно министрант на конклаве, тем временем, из того, что я сейчас слышу, мужик ничего не делал. Папочка охотился, мама лечила людям зубы, американцы продолжали летать в космос, а Едунов грел себе задницу в посольстве. Шли годы.

Старик пиздел, что работает над чем-то охуительно крупным и важным, он обещал маме, как очень скоро их жизнь изменится. В чем там было точно дело, он не упоминал, но давал понять, что вскоре вновь сделается важным и всемогущим человеком. Пока же он исчезал все чаще и на дольше, по ночам чего-то шептал в телефонную трубку. Он купил себе пишущую машинку и колотил по клавишам, грязным и липким от засохшего скотча.

У мамы после нескольких тощих лет кабинет разгулялся так, что случались дни, когда она пахала по двенадцать часов в день. Она охотно рассказывала о пациентах. К ней, к примеру, приходил старый, сумасшедший художник, утверждавший, что вскоре боги возвратятся на землю: индусские, китайские, те самые, что были у ацтеков и апачей. Он рисовал пестрые картины с Вишну и Зевсом, которые вручал матери, с наличкой у него было паршиво. В конце концов, он написал ее портрет как Елены Троянской на фоне горящей Трои. Маме такая концепция не слишком нравилась, но сам тип был в абсолютном порядке. Опять же, он напоминал ей Зорро.

Она сохранила контакт с той самой одногруппницей. Двица все так же верила в лучшее завтра, но заботилась и о добром сегодня. Иногда мама оставалась у нее в Балтиморе на уик-энд, где они играли в кегли и объедались китайской едой. Еще я слышу про пару старичков, которые напоминали ей про дедушку с бабушкой. Они жили неподалеку и относились к маме словно к дочери. Но, в конце концов, переехали во Флориду. Мама ходила на барбекю и приемы, уже без отца, а когда люди ей надоедали, ехала одна в Нью-Йорк или даже на ниагарский водопад.

Она читала массу книг, посещала автомобильные кинотеатры.

Она говорит, что ей хотелось другой жизни, но ту, что досталась ей в удел, считает удачной.

Едунова они встретили только раз, на каком-то приеме.

Старик обожал всяческие вечеринки. Он видел в них шанс для построения сети контактов и заявлял, что предложил матери шикарную судьбу в столице империи.

Тот вечер она запомнила хорошо, потому что в Вашингтоне продолжались антивоенные протесты. Студенты несли транспаранты с названиями своих учебных заведений, играли на флейтах и сжигали повестки на военную службу. Полиция валила в них из водяных пушечек, в ход шли дубинки, газ вгрызался в глаза, а мама, безопасно сидящая в своем автомобиле, подумала, что завтра у нее опять будет куча работы.

На вечеринке старик изображал из себя живописного чудака, одного из тех подвыпивших чудаков, что выдают из себя тысячи анекдотов. Он рассказывал о царских дворцах, перестроенных в мясные магазины, об очередях перед ними, в которых народ стоял по тридцать часов на холоде с термосом и зельцем; и о Москве, где среди небоскребов по мерке Нью-Йорка стоят избы из синих, словно кобальт, неошкуренных стволов.

Еще он придумал какого-то генерала, который держал дома сибирского тигра. Котик был потешным, пока не сбежал.

Под конец, он привлек всех к провозглашению тостов с последующим опорожнением стаканов, цитируя при этом по-русски Пушкина и Тургенева. Американцы нихрена из этого не понимали, но слушали ради самой пьяной мелодии, как вдруг кто-то ее подхватил, завершил и поднял рюмку.